Вокруг державного престола. Батюшка царь
Шрифт:
Подождав какое-то время после их ухода, Никон наломал веток, сделал из них подобие саней и, опасливо оглядываясь по сторонам, спустился к лосиной туше. Переложил на ветки остатки лося и потащил добычу к поварне.
Увидев через окно как Никон стаскивает с розвальней тушу лося, Булгаков вышел на крыльцо.
– Я не буду руки марать. Забыл, что зверя нельзя бить?
– Не пропадать же добру, – спокойно ответил Никон. Он стоял, вытирая грязные руки тряпкой. – Зима будет долгая и суровая. Давай освежуем мясо и спустим в
Но Булгаков отрицательно покачал головой.
– Сказал же – не буду. Пойди, спроси разрешение у старца. Разрешит – уберешь. А не разрешат – отнесешь туда, где взял! – развернулся и пошел в поварню.
– А ну-ка постой… – с угрозой промолвил Никон. Он догнал Булгакова и положил тяжелую руку ему на плечо. Несколько мгновений стоял, нависая разгневанной глыбой над Булгаковым. Глаза Никона метали искры, желваки ходили ходуном на впалых смуглых скулах. Ярость бурлила, ища выхода.
Федор сдрейфил.
– Пусти, – буркнул и вырвал руку.
– Так-то лучше, – произнес Никон и кивнул на тушу лося, лежавшую возле чулана.
Потом он сидел на лавке и хмуро наблюдал, как Федор в одиночку свежует принесенную им добычу.
Из храма вышел Елеазар. Подойдя, он укоризненно покачал головой. Никон молча пожал плечами, встал и направился в свою келью – умыться и переодеться. Вернувшись, снова присел на запорошенную снегом скамью возле поварни в ожидании, когда Булгаков закончит.
Елеазар не уходил, стоял и разговаривал с Булгаковым. Заметив Никона, подошел к нему и присел рядом.
– Не выбрасывать же в яму, коли принес… Человеку за его труды и старание всегда с Божьей помощью воздаётся! Послушай меня, Никон. Я люблю тебя, как сына. Усмири гордыню, выбрось дурное из головы. Я вижу, – много её в тебе. Плохо это, – и преподобный грустно посмотрел на него. – Мясо-то поможешь опустить?
Спустя время вокруг поварни распространился аромат вареного мяса. Монахи подходили к дверям, заглядывали внутрь и отходили, пряча глаза и глотая голодную слюну. Далеко не уходили. Ждали, когда позовут в трапезную. Впервые за долгое время монахи смогли досыта наесться.
Елеазар и соборные старцы отказались от мяса, похлебав постные щи, они молча встали и ушли в церковь. Там долго стояли на коленях перед иконостасом, истово молясь и отбивая земные поклоны.
Студеным январским утром, когда братья сидели в полутемной трапезной и под завывание ледяного ветра доедали скудный завтрак из черной гречневой лепешки и стакана горячего сбитня, Елеазар переглянулся с остальными преподобными старцами, поднялся с места и объявил:
– Порешили собором назначить Никона келарем.
Сказанное прозвучало как гром с неба. Сидевшие до этого за столом с безучастными и угрюмыми лицами братья в первое мгновенье замерли, а затем с возмущением стали переговариваться. Некоторые решительно застучали деревянными ложками по мискам и столу.
Низвергнутый
Подтолкнув его в бок локтем, сидящий рядом Булгаков отодвинул чашку с недопитым сбитнем и встал, нарочито медленно поглаживая длинную окладистую бороду. Метнув злобный взгляд на виновника, который был не меньше других озадачен решением старцев, он язвительно спросил:
– А скажи, преподобный, будет ли у новоназначенного келаря печать от общего чулана?
– Будет, – ответил Елеазар и пошевелил сухими, как пергамент губами.
– А общая казна, в чьих руках теперь будет?
– В его и будет, – кивнул в сторону Никона Елеазар.
Монахи зароптали громче.
– Чем же вам не угодил келарь Никодим? – спросил Федор, уверенный, что своим заступничеством получит поддержку от остальных монахов. Так и случилось. Братья с неприязнью оглядывались на Никона, громко обсуждая его высокомерие.
– А тебе, Федька, что с того? – с ехидством поинтересовался преподобный старец Амвросий. Он приподнял над столом свое маленькое и тщедушное тело и, поспешив приблизиться к возмутителю спокойствия, погрозил ему тоненьким высохшим пальцем.
– Басурман нечестивый, да. Как ты смеешь бунтовать? Неблагодарный! Я чаю, завидуешь ты Никону-то?
– Чего ему завидовать-то? – нагло ухмыльнулся Федор. – Было бы кому. Я возвыситься не стремлюсь! Не хочу, чтобы меня подозревали в чистоте намерений. Хочу, чтоб было все справедливо и честно всем! – запальчиво выкрикнул он и стукнул себя кулаком по груди.
– Ты это что же? По скудоумию своему сомневаешься в решении соборных старцев? – гневно переспросил Елеазар. Рассерженный Амвросий стоял рядом, кивая и поддакивая.
– Сомневаюсь! – с вызовом отозвался тот. – У него и рожа-то какая-то не христианская – презрительная и надменная. Чаю я, что не достоин он этой должности, потому что всегда желал над нами возвыситься и тебя самого сместить, преподобный. Неужели ты не видишь и не обличаешь его намерений? Неужели нет иных среди нашей братии, достойней, чем этот?
Федор ткнул пальцем в Никона. Тот отвернулся с видимым безразличием. Только желваки ходили на худых скулах. Елеазар проследил взглядом за указующим перстом и, возвысив голос, ответил:
– Братья, каждый из вас достоин! Однако, посовещавшись, мы единодушно избрали Никона. Я знал, что некоторые будут роптать. И про тебя, Федор, тоже знал. Вспомни, ты и в миру был великий смутьян и разбойник. До сих пор не смирился и не раскаялся, призываешь кротких монахов к бунту против устава. Да как тебе не стыдно, неблагодарный нечестивец! Или ты позабыл о совести? Вспомни, как мы тебя приняли, полумертвого и босого. Или забыл, как бежал от суда за убийство? Мне депеша из Архангельска следом пришла. Зря я тогда тебя пожалел, выбросил ту бумагу. А то висеть тебе давно на дыбе.