Вокруг державного престола. Батюшка царь
Шрифт:
Никон мгновенно подхватил обмякшее невесомое тело и энергично затряс. Спустя мгновенье старец очнулся. Увидел, кто поддерживает его, и с испугом оттолкнул руку чужака. Но Никон, не обращая внимания, заботливо уложил старика обратно на жесткую лежанку. Маленькое высохшее личико Даниила сморщилось, как от обиды и исказилось. Из темных провалов его глазниц бежали ручейки слез. Костлявая грудь под колючей и жесткой власяницей судорожно вздымалась при каждом неровном тяжелом вздохе.
Елеазар присел рядом с ним и успокаивающе положил ему на голову свою руку.
– Чего же ты, брат, нас подводишь? Поди, к смерти готовишься. А тебе ли решать, когда час твой пробьет? Погляди на меня… – сказал он.
Но Даниил тяжко вздохнул и отвернулся от Елеазара к темной бревенчатой стене.
– Вот и отворачиваешься… – упрекнул его Елеазар и сочувственно погладил безвольную руку больного.
– Несговорчивый ты какой… – печально сказал Елеазар и виновато посмотрел на Никона.
– Плохо ему, страдает, – пояснил тот. – Позвольте, преподобный, мне его полечить?
Старцы недоуменно переглянулись.
– А ты знаешь лекарство? – спросил Амвросий.
– Немножко, – ответил Никон и смущенно улыбнулся, обрадованный, что может сделать что-то полезное для них.
Спустя две недели Даниилу сделалось лучше, и он смог самостоятельно присаживаться. Кашель его смягчился, сделался реже, и появился аппетит. Никон ухаживал за ним, как за малым ребенком.
Когда удавалось, он шел к облюбованной им опушке, находившейся в полуверсте от Троицкого подворья, и возводил из сосновых бревен сруб, обтесывая снаружи и внутри. Салмов помогал ему строить сени, чулан и крытое крыльцо возле кельи. Покрытие они сделали из досок, скрепив их гвоздями. Низкая дверь с окошком в виде отверстия вела внутрь избушки кельи. С южной стороны прорубили окно, которое изнутри плотно закрывалось на деревянную задвижку.
Когда сруб был готов, Никон перешел в него жить. И теперь в маленьком окошке его кельи по ночам зажигался и мигал огонек свечника, в котором коптилось сало тюленей, ворвань. Все предметы повседневного обихода – одежду, обувь, ворвань монахи получили из монастырской казны от келаря Никодима. Каждому монаху в скиту полагалось иметь две пары одежды: будничную и праздничную, которую они сами стирали в море или ручьях, развешивая для просушки на кустах и деревьях.
Одежда, в которой Никон пришел в скит, давно износилась. Но когда он спросил келаря Никодима, можно ли ему получить новую, тот ехидно прищурился и ответил, что срок еще не подошел. И подойдет, когда на землю ляжет снег. Никон пожаловался на него Елеазару, но старец ответил, что вмешиваться не будет и придется потерпеть до зимы.
С появлением Никона монахов в скиту стало двенадцать человек. Все они считали себя учениками преподобного Елеазара, записывали его высказывания в свитки, которые потом относили на хранение в монастырскую библиотеку. Жили монахи отчужденно, приходя по субботам и воскресеньям на общие Литургии в Троицкую церковь.
Никон ни с кем из братьев монахов не сходился. Чаще всего ему приходилось общаться с келарем Никодимом,
Обойдя и изучив досконально остров, Никон заметил, что обрывистый берег возле деревянного причала на мысе Кеньга, куда монахи обычно ходили рыбачить, и куда приплывали лодки из Соловецкого монастыря, сильно размыт. Течение воды в этом месте было быстрым, и берег, на котором валялось много гальки, постепенно, но верно разрушался. Тогда Никон решил укрепить берег огромными каменными исполинами-валунами, которые в изобилии были разбросаны по острову. Правда, лежали они довольно далеко. Но эти трудности не испугали Никона.
По утрам, обмотав огромный валун веревкой, Никон надевал веревочную петлю наискосок через плечо и тащил его, как каторжный по земле. Когда он начал делать эту тяжелую работу, которую определил для себя, как урок перед Богом, он только через несколько дней смог подтащить первый валун к нужному месту. Но тут ему вступило в спину, и он слег на несколько дней. Не мог ни ходить, ни сидеть из-за дикой пронизывающей боли в пояснице. Лежал только на спине.
Однажды вечером, Елеазар заглянул к нему в келью, забеспокоившись, что тот не навещает его уже три дня.
– Не знал, что ты заболел. Приходил к тебе кто-нибудь?
– Нет.
– А чем заболел?
– Спину надорвал по глупости. Вот скрутило немного, – усмехнулся Никон.
Он осторожно присел на лавке, избегая делать резкие движения. Боялся, что снова возникнет сильная стреляющая боль, будто в тело втыкают раскаленную кочергу. Осторожно привстал и медленными шажками пошел к двери, где стояло ведро с питьевой водой. Зачерпнув, с наслаждением припал к берестяному ковшу. Потом вернулся и, охая, присел на лежанку. Елеазар внимательно наблюдал за ним.
– Ты, поди и не ел давно?
Никон согласно кивнул.
– Пришлю к тебе сейчас Салмова. Он сегодня много рыбы поймал, сварил хорошую уху.
– Спасибо. Я скоро оклемаюсь и снова примусь за работу, – сказал ему Никон и проглотил горькую слюну, которая моментально наполнила его рот, как только он представил ароматное и горячее рыбное варево с плавающими в нём золотистыми пятнами жира.
– С камнями-то пока повремени, а то ведь совсем надорвешься, – усмехнулся в бороду Елеазар.
– Повременю.
– Вот и хорошо. Выздоравливай. А я все хочу спросить у тебя. Как ты надумал наш берег укрепить? Сам или кто надоумил?
– Сам. Я увидел, что там размыто. Через год-другой будет ещё хуже, – объяснил ему Никон.
– Это ты молодец. Хорошее дело затеял для людей и для бога. А мы вот не делали ничего. Что угодно матушке-природе и земле, то и человеку угодно. А то ведь мы порой, как черви земляные, всё копошимся, роемся в земле, чего-то строим и думаем, что можем всё решать за Господа, поменять. А потом удивляемся, куда рыба пропала, и почему река пересохла… Надо подстраиваться под изменения матушки-природы.