Вокруг и около
Шрифт:
Теперь, чтоб не бегать по Проспекту как попало, пройдем от Маисян чуть дальше, к аптеке с неизменным номером 10, перейдем улицу в неположенном месте и войдем в комиссионный магазин, если он по-прежнему на своем месте. Если же нет, то Бог приватизаторам судья.
Комиссионка на проспекте была не столько объектом специфической торговли, сколько рассадником неподобающего нашему человеку образа жизни, вследствие чего в слегка переносном смысле могла быть приравнена к антисоветским подрывным центрам. Где еще наш непростой советский человек мог пообщаться с разнообразным западным ширпотребом: от американской шариковой ручки до голландского «Филипса». О джинсах «Левис» и сигаретах «Мальборо» я уже
Личное знакомство с продавцами комиссионки было для многих ереванцев не менее значимо, чем с директором Дома кино, певцом Жаном Татляном или, скажем, начальником отдела виз и регистраций Министерства внутренних дел. Строгие лица родоначальников комиссионной торговли запоминались, можно сказать, на всю жизнь и одно из них, задумчивое и чистое, всплыло недавно в далекой Америке.
…Гаго распрощался с Ереваном лет двадцать тому назад. Обустроился на мичиганщине, открыл ювелирный магазин. Живет – в ус не дует. Встретил его у общих знакомых-армян.
– Ты по профессии кто? – выясняя статус, напрягся Гаго.
– Журналист. А ты?
– А я – спекулянт!
Ввожу в курс дела. С юных лет и до убытия в зрелых годах в Америку Гаго одевал, обувал и услаждал предметами эксклюзивной роскоши всю ереванскую знать.
– Хочу зажигалку «Ронсон». Золотую, с брильянтовой россыпью на корпусе, – говорил, к примеру, какой-нибудь полковник из борцов с расхитителями социалистической собственности. Гаго тотчас срывался в Москву и немедля привозил что угодно для души.
Основу его клиентуры составляли лица из верхотуры законодательной, исполнительной, судебной власти Армении и, конечно, деятели коммунистической партии, всегда руководившей и во всем направлявшей. В силу чисто профессиональной осторожности называть их Гаго не стал, заметив только, что в те годы они были известны даже детям младшего школьного возраста.
Заказов хватало, первопроходец отечественного челночного бизнеса трудился, не покладая рук, однако роль придворного снабженца стала ему надоедать – захотелось чего-то своего, не зависящего от КРУ, ОБХСС исполкома Ереванского городского совета депутатов трудящихся.
– А правда ли, – вспоминал Гаго о близком, – что дефицита в Армении больше нет?
– Чистая правда.
– Ив Москве?
– В Москве – тем более.
– То есть все это (рука с «Ролексом» на запястье прошлась по собственному облачению) можно свободно купить?
– Легко.
Гаго задумался, умолк. Кажется, ему стало грустно.
…Вторую (или первую?) половину Проспекта пятидесятых можно было считать культурно-просветительской зоной главной магистрали столицы. Здесь, под сенью Матенадарана, располагались: консерватория с магазином «Ноты» под боком, кинотеатр «Напри», Армянский дом работников искусств (АДРИ) с причитающимся жилым домом, гастрономом «Артистический» и богемным кафе «Сквознячок» соответственно. К гуманитарной сфере с некоторой натяжкой относилось и студенческое общежитие.
Таким образом, первая (или вторая?) половина Проспекта не только представляла, но и в известном смысле формировала художественно-интеллектуальную элиту ереванцев, а если шире, то и всей Армении. Достаточно посмотреть на мемориальные доски с именами наших корифеев на стенах жилдома АДРИ, и это будет тот случай, когда лучше вспомнить и посмотреть, чем посмотреть и вспомнить. А вот в шестидесятых годах прошлого столетия можно было просто смотреть. Прохладными летними вечерами по Проспекту фланировали Ерванд Кочар, Гегам Сарян, Ованес Шираз, другие знаменитости и что для нас, тогдашних студентов, особенно актуально, ректор Ереванского Госунта, академик Нагуш Арутюнян с компанией, не проходившей мимо магазина «Соки – воды» периода секс-дивы Арпик. Наблюдательных студентов
Эти близко знавшие друг друга люди обычно следовали параллельными курсами, а когда встречными, то вежливо приподнимали шляпу и галантно раскланивались. Нередко и разговор заводили, но в таком случае следовало отойти в сторонку – следом, безостановочно и неудержимо, волна за волной накатывались другие участники большого ереванского променада.
Тогда-то и вошла и долго не могла выйти из моды странная манера ходить по улицам под руку, прижимаясь другу к другу крепко и неразрывно, изображая, очевидно, единение вокруг всего, что на каждый исторический момент будет угодно изваянию под именем Монумент. Всезнающий, всевидящий и всемогущий, он парил-возвышался над Проспектом, как бы подтверждая, что «каждый день и каждый час Сталин думает о нас». Убрали бессмертного втихую: проснулись однажды ереванцы, а постамент – пуст. И стоял он так, нелепо и глупо, как салют средь бела дня, покуда не взошла на пьедестал, непоколебимая и теперь уже на все времена, Родина-мать.
…Если не год и не два, а многие годы каждым утром выходишь на свою улицу и идешь по ней, то всех знаешь в лицо и это, скорее всего, взаимно. Одно плохо: узнавание есть, а продолжения, чаще всего – никакого. Тут я сошлюсь на Валентину Лелину, поэтессу из Санкт-Петербурга, написавшую о своем городе очень хорошую книгу. Итак, то, о чем, завершая заметки, автор хотел сказать своими словами, но нашел получше.
– Один петербуржец, – пишет Валентина Лелина, – рассказывал, что однажды вдруг заметил, что каждое утро он с одними и теми же людьми ждет на остановке трамвая, потом с одними и теми же людьми от станции метро «Купчино» доезжает до «Горьковской» и в одно и то же время в подземном переходе встречает лейтенанта медицинской службы. Он осознал это, когда заметил, что тот стал старшим лейтенантом. А потом – капитаном. И уже хотелось остановить его и сказать: «Друг, поздравляю! Сколько лет мы каждое утро встречаемся в этом переходе…» Но он так и не сказал. И странно это, и грустно, – пишет Лелина.
И поучительно тоже, полагает автор. Во все времена, даже нынешние.
Прощание с Марией
...
Медицинского заключения о смерти Маши на день написания заметки еще не было, но в данном случае это и не важно – легче все равно не будет. Другая история с Вовой. Вову убили, и здесь уже не печаль, а гнев. На учиненное человеком варварство. И пусть свершилось оно чуть ли не сорок лет тому назад, все, что было со слоном, помню.
Вову в Ереване любили и взрослые, и дети: первые за добрый нрав и послушание, вторые, просто за то, что слон. И те, и другие приходили к нему с гостинцами: булочками, конфетами, яблоком или просто краюхой хлеба. Надо ли говорить, что у загона висела табличка с предупреждением не кормить, не поить и не подходить близко. Понятно и то, что и кормили, и поили, и трогали руками. Предположить, что слон возьмет да съест подсунутую гадость, было сложно еще и потому, что Вова брал на хобот не все, что попало, а лучшее, чем заметно отличался от поклонников советского общепита. А еще не переносил слон алкогольный дух, но здесь один нюанс. Он в том, что за Вовой смотрел человек, скажем так, к водке неравнодушный, но это, как ни странно, не помешало русскому человеку жить в Армении с индийским слоном душа в душу, и время от времени философствовать о том, сколько этот, условно говоря, меньшой брат, мог бы принять вовнутрь, если бы согласился стать третьим.