Вокруг меня
Шрифт:
„При поступлении: жалобы на боль в нижней части кишечника, неполное опорожнение кишечника, отсутствие аппетита“.
Больно. Лежать больно. Пошевелиться еще больнее. Врачи требуют, чтобы ворочался. Иначе пролежни. Какая разница? Ну умрет на неделю или две позже. Меньше мучиться.
Нет, надо повернуться. Придет дочь, узнает от сиделки, что не ворочался, может догадаться, что он все понял. Начнет убеждать. То есть врать. Не хотелось, чтобы дочь ему врала. Особенно перед смертью.
Он очень любил ее. Все отцы любят дочерей. Однако он любил сильнее других.
Дочь была его созданием.
Если они с женой собирались поехать в отпуск в Сочи, то дочке говорили: решай, проводим отдых на даче или едем на море. Если дочь говорила: „На даче“, — он соглашался, тем более что и мама хочет на даче, но его смущают комары и то, что нельзя будет купаться. Тогда она говорила: „Хочу купаться, поехали на море“.
Он опять соглашался, и они ехали в Сочи. Но когда там дочь начинала по какому-нибудь поводу канючить, он напоминал:
— Ты сама решила ехать в Сочи, это твое решение, теперь не канючь.
С самого ее детства он хотел воспитать в дочери понимание того, что за свои решения и поступки приходится расплачиваться самому. Он ее наказывал. Не часто, но наказывал. И никогда не прощал. Лет с пяти она не просила прощения. То есть просила, если понимала, что была не права, но не для того, чтобы ее простили и отменили наказание. Она знала, что этого не будет.
Он понимал, что, воспитывая в ней сильный характер, станет первым, на ком она его испробует, когда подрастет. И когда дочери было 14,15,16,17,18 лет, он хлебнул по полной программе.
Однако никто и никогда из окружающих не мог ее себе подчинить. Взять на слабо. Заставить или уговорить сделать то, чего она не хотела. Захотеть же она могла что-либо только тогда, когда могла просчитать последствия. Она не курила, никогда не бывала пьяной, не пробовала наркотики.
Но с ней было так тяжело! Она была очень сильной. И он должен был соответствовать. Понимал, что нельзя воспитывать словами, нравоучениями. Только один принцип: „Делай, как я!“
Сейчас ему хотелось быть слабым. Хотелось поплакать. Чтобы пожалели. Но при дочери нельзя. И при тех, кто с ней общался, тоже. Ей бы рассказали. От нее не посмели бы скрыть. Она умела подчинять людей. Они чувствовали силу и сами, добровольно, прогибались.
Конечно, ее, как и его самого, люди не любили. Люди любят тех, кто слабее, кого можно пожалеть, дать совет, помочь, Кто дает возможность почувствовать превосходство над собой. Зато ей побоятся сделать подлость, наступить на мозоль. Ее будут просить о помощи и не любить. Он так прожил последние лет двадцать. Последние.
Опять приступ глубокой боли. Наверное, женщина при схватках испытывает такие же боли. Только она знает, за что. За какое удовольствие в прошлом и ради какого удовольствия в будущем. А он за что?
Приятель его отца, уехавший в Америку в начале 80-х,
Тогда он ответил отцу, что не так уж это и бесчеловечно, сказать пациенту, что тот безнадежно болен.
Сегодня он точно знал, что американцы с их предельным рационализмом правы. Они, по крайней мере, не вынуждают родственников и врачей врать больному. А у того есть возможность спокойно завершить земные дела. Глупое выражение. Как будто есть дела не земные.
Он свои дела закончить успел. Хотя нет. Он не мог сказать ни дочери, ни жене то, что хотел бы сказать. Но это можно было говорить только умирая, а он обязан им подыгрывать и делать вид, что верит в выздоровление.
Месяц назад он почувствовал, что онкологи его „отпустили“. Правда, пока ему не кололи наркотики, то есть он был не приговорен. Но и бороться они перестали.
Будь он оптимистом, а не пессимистом, верил бы в возможность чуда. Тем более что оказался сам его свидетелем.
Когда девять месяцев назад он впервые попал на Каширку, в соседней палате лежал бизнесмен, чуть постарше его, абсолютно плохой, Того уже не лечили, он просто лежал, поскольку семье так было удобнее — ни стонов, ни запахов. И вообще, что за жизнь дома, когда за стеной кто-то отходит? Словом, его держали в больнице. А приятель, которому он когда-то помог, — то ли прикрыл от рэкетиров, то ли что, поехал в Индию и привез лекарство. Травки.
Когда два месяца назад Дима в очередной раз лежал на Каширке, бизнесмен заехал его навестить. Рассказал, что месяц как опять плавает в бассейне через день, что поправился на шестнадцать килограммов, что стал работать и что уже несколько раз после работы задерживался с секретаршей. Что Диму сейчас не интересовало, так это секретарши. Значит, бизнесмен действительно выздоровел, раз ему опять нужны эти глупости. Даже если наврал и на самом деле не „задерживался“, то, коли он таким рассказом решил поднять Димин боевой дух, значит, мыслит в правильном направлении. Самому же Диме об этом и подумать-то странно.
Всю жизнь хохмил, что умереть хотел бы на бабе. А сейчас, когда смерть совсем близко, и думать-то о сексе не хотелось. Это осталось в другой жизни.
А в другой жизни это было.
Как-то, выходя из Останкино, поскользнулся и сломал ногу. Попал в больницу дней на пять. Так к нему в ЦКБ приезжали подружки — усладить знаменитого телеаналитика! Где они сейчас? Тогда понимали, что выздоровеет. А сегодня попрощались? Пустышки вы, пустышки!
А может, кто-то из них его и любил. Теперь просто не знает, как дать о себе знать. Да нет, скорее обманывали. Или обманывались. Во всяком случае, он никогда не верил, что его кто-то любит, кроме жены. Не хотел верить, потому что это налагало дополнительную ответственность. Сексуальную партнершу можно было и бросить, а того, кто тебя любит, — нельзя.