Вокруг меня
Шрифт:
Почему память удерживает такие мелочи?
Достала старушка платочек, положила на стол. Еще раз перекрестилась, развернула и, по-собачьи глядя снизу вверх, закивала головой и протянула две трешки. Двадцать процентов пенсии, сразу подумала Нина Николаевна. Господи, нищета-то какая! И растерялась. Ну разумеется, вызывать милиционера и составлять протокол о попытке дать взятку в голову не пришло. Даже просто отчитать бабульку казалось жестоким.
А та все кивала головой и причитала;
— Возьми, доча, возьми.
Нина Николаевна не обладала кротким нравом. В детстве, да и в ранней юности
— Уберите.
Старушка охнула, перекрестилась и зарыдала. Нина Николаевна поняла, что эта история надолго, а дома малюсенькая Машка и надо быстрее бежать.
Как там Машка? Сколько она уже рожает? Три часа. Это нормально. Еще час можно не волноваться.
От старушки надо было избавиться быстро и по возможности гуманно. Ее осенило.
— Бабушка, вы эти деньги заберите и поставьте на них в церкви свечку. За здоровье моей дочери. Ее Машей зовут.
Старушка замерла. Видимо, ждала от судьи чего угодно, но не такой просьбы. Просидев несколько мгновений в столбняке, бабулька деньги убрала, вскочила и попятилась к двери.
Нина Николаевна заметила оставленный на столе платочек и, взяв его, протянула старушке.
Та вернулась, аккуратно сложила платочек, убрала в карман и сказала:
— Коли ты, доча, в Бога веруешь, то я спокойна. Господь тебя наставит. А свечки я поставлю, не беспокойся.
Повернулась и с достоинством вышла из кабинета.
Бог должен пожалеть ее внука. Получается, она, даже не веруя, ставила ему свечки.
Нина Николаевна вернулась в реальность, посмотрела вокруг себя и, никого не увидев, кроме охранника, спящего на диванчике рядом с железной дверью, стала листать память дальше.
Опять лица. Радостные, расстроенные, хитрые, надменные, озлобленные, растерянные. Отчаянное. Да, одно отчаянное лицо. Нина Николаевна всегда помнила это дело. Часто рассказывала о нем друзьям, иногда молодым судьям и студентам.
И как она могла сегодня забыть? Нина Николаевна почувствовала, что уверенность в себе, жизненный кураж опять покидают ее.
Она таки проиграла. Беда вновь стала неотвратимой. Но почему?! Она ни в чем не виновата. Она не могла поступить иначе. Даже если бы пожертвовала собой и вынесла другое решение, прокурор бы опротестовал его. Другой судья, пересматривая дело, вынес бы такое же решение. Ей не в чем себя упрекнуть.
Молоденький паренек с приятелем на отцовской машине катался по городу с девчонками. Тем захотелось пива. Остановились у магазина, залезли туда, взяли коробку печенья, пиво, сигареты и уехали. Через несколько минут их задержала милиция. Дальше все по расписанию — уголовное дело, суд, приговор. Приговор, кстати, неплохой — два года „химии“. Ребят, конечно, из комсомола поперли, но жизнь в общем-то сломали не до конца. Они даже московскую прописку могли восстановить. По тем временам — дешево отделались.
А к Нине Николаевне попало гражданское дело. Иск отца об исключении автомобиля из описи. Он как орудие преступления — краденое ведь на нем увозили — судом по уголовному делу был конфискован.
Простое
Нину Николаевну как током ударило. Тот мужчина был врачом. Попыталась успокоиться — какое это имеет значение? А вдруг тот врач принимает сейчас роды у Машки? Именно он берет в руки ее мальчика. Посиневшего, чуть живого. И от врача зависит жизнь внука. А он держит его, ухмыляется, радуется возможности поквитаться с ней, судьей, за злосчастную машину и ничего не делает…
Не может быть. Ему тогда было лет сорок, и прошло лет двадцать. Хотя… Нет, тот врач, что выходил к ней, совсем молодой, Машкин ровесник. Двух врачей ночью в летнем городе, в простом районном роддоме быть не могло. Она почему-то не сомневалась. Но предчувствие беды усилилось.
Нина Николаевна попыталась вновь надавить на себя — она ни в чем не виновата. Сын управлял машиной по доверенности, значит, правомерно, с согласия отца. Это — факт. Машина для подвоза краденого использовалась. Тоже — факт. А за полгода до того вышло постановление пленума Верховного суда по этому поводу. Случай хрестоматийный — машина подлежала конфискации.
Она тянула дело больше года, откладывая под надуманными предлогами. Гнала его из памяти, назначала слушание на самую отдаленную из возможных дат. Не могла она смотреть на несчастного врача. Потерявшего надежду на удачную карьеру сына, потерявшего машину, которая была для него не средством передвижения, а единственным доказательством успешности в жизни. Нина Николаевна не могла понять, почему она именно так воспринимала отношение врача к машине. Наверное, домыслила, досочинила. Она и сейчас помнила свою уверенность в том, что машина для него была не просто машиной. Не просто дорогой вещью. Это символ его существования. Нина Николаевна видела это по глазам, понимала по тому, как, каким голосом, почти влюбленно он говорил о проклятом автомобиле.
Неизвестно, сколько бы она еще волокитила дело, боясь вынести простое и предопределенное решение, если бы не плановая проверка облсуда, которая в акте записала за ней один-единственный недочет — нарушение сроков рассмотрения этого дела. Нину Николаевну вызвал председатель суда, который к ней относился хорошо и уже давно в обкоме партии называл своей преемницей, и недоуменно спросил, в чем проблема. Она час рыдала в кабинете председателя, умоляя передать дело другому судье.
Председатель успокаивал, уговаривал, потом взорвался:
— Если ты такая слабонервная, если для тебя закон ничто, уходи из судей!
Нина Николаевна понимала, что председатель прав. Понимала, что бессильна что-либо изменить. Эти слова — „бессильна изменить“ — врезались в память. С тех пор она возненавидела само слово „бессильна“.
Через месяц, не поднимая глаз на истца, она огласила решение, ушла к себе в совещательную и проревела до конца дня. Ничего не понимавшая секретарша объявляла сторонам, пришедшим по другим делам, что судья готовится к докладу в обкоме и слушания данного дня откладываются.