Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2

Носик Борис Михайлович

Начало университетских занятий физикой и математикой у молодого Мочана совпало, как легко догадаться, с большой заварухой в России, и он принял по молодости лет какое-то участие в студенческих беспорядках (сын Мочана Жан-Лу мне даже хотел рассказать, что его отец видел Ленина живым, но я перевел разговор на менее волнующие темы). Позднее молодой Мочан все же решил, что надо продолжать ученье, и благоразумно уехал в Швейцарию. Там он и продолжил учебу, зарабатывая при этом на жизнь плотницким ремеслом. В начале двадцатых годов он перебрался в Берлин, где попробовал свои силы в предпринимательстве, и наконец обосновался в Париже. Среди прочих его занятий была тогда организация банановых плантаций во Французской Гвиане, науки временно отошли на второй план. В 1938 году Лев Мочан получил французское подданство, а после начала «странной войны» ушел добровольцем во французскую армию. В 1940-м он был демобилизован, но не счел войну оконченной и примкнул к Сопротивлению. Любопытно, что именно в годы оккупации, когда он скрывался под именем Тимерэ, он напечатал в подпольном издательстве «Эдисьон де минюи» два научных

трактата – «Элементы доктрины» и «Терпеливая мысль». После войны, не бросая самых разнообразных своих дел, этот энергичный человек все больше и больше времени уделяет науке, печатает труды по математике и физике в отчетах Академии наук, а пятидесяти четырех лет от роду защищает докторскую диссертацию по математике. К этому времени идея создания совершенно особого типа независимого научного учреждения, которое объединит людей «терпеливой мысли», уже сложилась в его голове. Во время поездки в гости к брату-инженеру, жившему в американском штате Нью-Джерси, Лев Мочан при посредничестве работавшего в Принстоне французского физика сумел встретиться с Робертом Оппенгеймером, которому он изложил свою идею и с которым сумел подружиться. Идея казалась утопической и неосуществимой: создать научно-исследовательский институт чистой науки, фундаментальных исследований в области физики, математики и научной методологии. Управляться институт, по мысли прожектера, будет директором, переизбираемым ученым советом на четыре года (не больше чем на два срока в общей сложности), а ученый совет будет избираться из профессоров института и из пришлых – на шесть лет. Самих же профессоров будут приглашать «на всю жизнь», они должны будут присутствовать в институте не меньше шести месяцев в году, и жалованье у всех будет одинаковое. А назначать их, равно как и избирать директора, сможет только ученый совет – без какого бы то ни было вмешательства администрации.

Оставалось самое трудное: найти деньги. Поначалу Мочан сумел уговорить промышленников, которые вложили деньги в его научную утопию. И вот летом 1958 года возник этот Институт. Мочан стал его директором – и занимал этот пост до своей отставки в 1971-м. Он дорожил традициями и принципами Института, и когда два администратора, представлявшие нефтяные компании и большие деньги, попытались войти в ученый совет, Мочан не пошел на компромисс, и деньги были потеряны. Зато в то же примерно время советник генерала де Голля Лелонг добился для Института регулярной государственной помощи. Государство еще в 1961 году признало «общественную полезность» (как тут принято говорить) необычного Института. Французские меценаты и сейчас продолжают делать вклады в этот маяк науки на уровне 6 %, а иностранные – на уровне 16 % институтского бюджета. Остальное дает государство.

Так возник этот IHES, вставший в один ряд с такими мировыми заповедниками науки, как уже упомянутый мной Институт в Принстоне, как Институт Макса Планка в Бонне, как Институт математических исследований в Беркли или Институт Исаака Ньютона в Кембридже. И можно сказать, что это был еще один вклад русской эмиграции в мировую и французскую науку. Один из многих.

Математикам не дают Нобелевской премии. Для математика эквивалентом этой престижной награды является медаль Филда. Первым в Институте медаль Филда получил Александр Гротендик, за ним Рене Том, Пьер Делинь, Алэн Конн, Громов, Концевич и многие другие. Это они и обеспечили Франции третье место в мировой математике.

Итак, существует институт-монастырь, петляют дорожки огромного парка, по ним бродят гении, у которых голова варит лучше, чем у прочих людей, – во всяком случае, в узкой сфере математики и физики. Институт и парк уже овеяны мифами и легендами. Кроме мифической фигуры русского Мочана, в них – фигуры Гротендика и Дьедонне, геометра Михаила Громова (от которого я услышал замечательное рассуждение о заранее запрограммированной посредственности и бездарности современной средней школы) и, наконец, этого молодого русского, уже получившего в свои тридцать четыре года медаль Филда, – Максима Концевича. Как они попали сюда?

Как я уже упоминал, в годы войны резистант Лев Мочан издал в подпольном издательстве два трактата, в одном из которых содержался призыв ко всем, у кого «щедрое сердце, острый ум, упорство стремлений и долготерпение мысли». А в 1958 году Мочан сумел создать для людей, обладающих перечисленными им качествами, свой Институт высших научных исследований. Наряду с французами в него пришли иностранцы и даже представители странного племени, которые в эпоху фашизма и большевизма звали себя «апатридами», людьми без отечества. Они не отрекались от отечества, просто отечество их выгнало, выжило, угрожая смертью. Это были поначалу люди из сталинской России и гитлеровской Германии, потом люди из Китая, Чехословакии, Камбоджи, Румынии, Аргентины… Одним из первых апатридов в Институте был профессор Александр Гротендик, бежавший когда-то от Гитлера и оставшийся без отечества. Лауреат филдовской медали, гордый апатрид, человек без отечества, получив в Институте «пожизненного профессора», не остался в нем до конца жизни. В 1971 году он обнаружил, что часть сумм, выданных ему на исследования, поступила из военного исследовательского центра. У великого математика и апатрида Гротендика были свои твердые принципы – на войну он работать не мог. Он ушел из Института, отказавшись от пожизненного спокойствия. Какое-то время он работал в Монпелье, но дальше следы его теряются. Говорят, он прячется у каких-то «защитников природы», никому не дает свой адрес… Но Институт продолжает существовать, и ни имя Гротендика, ни его традиции здесь не забыты…

Итак, существует Институт с пожизненными званиями и окладами для гениев… Остается искать гениев. Поисками их занимаются ученый совет и нынешний директор Института,

симпатичный математик Жан-Пьер Бургиньон. Ищут всеми способами. Однажды математик Эли Картан увидел в китайском ресторане что-то самозабвенно пишущего человека. Человечек восточного типа мог оказаться кем угодно: поэтом, кляузником, сумасшедшим, влюбленным… Китаец Be Шуши (мывший здесь по вечерам посуду) оказался великолепным математиком и беженцем от насилия, апатридом, как Гротендик. Он стал здешним «пожизненным» профессором. Последней по времени находкой Института в Бюр-сюр-Ивет и его директора (находкой, которой директор очень гордится) был молодой красивый русский Максим Концевич. Конечно, он пришел не с улицы, не мыл посуду в китайском ресторане: он москвич, представитель очень сильной русской математической школы. До Бургиньона его заметили и в Бонне, и в Беркли, и в Принстоне, но нынче он здесь, под Парижем… Он уезжает читать лекции и возвращается. Он говорит, что здесь максимум свободы.

Всем известна его боннская история. Он там гостил три месяца по приглашению Института Планка и, по его признанию, все три месяца ничего почти не делал. А за несколько дней до его отъезда было там у них какое-то рабочее заседание, четыре сотни математиков обсуждали свои проблемы, говорили о задачах и теоремах, которые не поддаются решению и доказательству. И между всем прочим знаменитый математик сэр Майкл Атайэ, лауреат медали Филда, изложил одну из неразрешимых проблем, теорему, которой никто не может дать доказательства. Несколько десятков человек слушали, очень внимательно, думали, и тут Максим Концевич понял, что он, вероятно, сможет разрешить эту проблему. Он вообще считает, что на каждую, самую неразрешимую проблему должен найтись свой специалист. Тогда, в Бонне, он выдвинул собственную гипотезу и за остававшиеся ему три дня разработал систему доказательств. Это произвело такое большое впечатление на руководителя Института Планка, что он пригласил двадцатисемилетнего математика в Бонн еще на год. За этот год Максим написал докторскую. Потом его пригласили в Принстон, еще через год – в Беркли и, наконец, в долину реки Ивет, в Бюр-сюр-Ивет – насовсем. Бургиньон свято верит в его способность разрешать самые запутанные проблемы. Убежден, что этот молодой и вдобавок моложавый русский, ему на вид лет двадцать пять, еще удивит мир, откроет какую-то иную реальность. Коллеги высоко ценят разносторонность его профессиональных интересов и умение проникнуть в глубину проблемы. Все давно заметили его любимое выражение: «если взглянуть глубже». И еще одно: «в более глубоком смысле». Так что никто не удивился минувшим летом, когда Концевичу присудили медаль Филда.

Сам лауреат сидит за компьютером, отвечает на письма, читает ежедневно десяток новых статей по математике и ждет прихода новой идеи. Он вовсе не собирается успокоиться, удостоившись высшей награды математиков. И конечно, он доволен, что ненаучных забот в долине реки Ивет сильно поубавилось. И что жене так нравится Париж… Иногда, впрочем, он беспокоится, как там родители на берегах Москвы-реки, где он вырос. Его талант, которым так гордятся в долине реки Ивет под Парижем, отметили еще, конечно, дома, в его интеллигентной московской семье, где мать – инженер, отец – лингвист и знаток средневековой Кореи (старший брат, который стал специалистом в области биологии и информатики, сейчас трудится на другом берегу Атлантики, в Сан-Франциско). Четырнадцати лет от роду Максим поступил в московскую математическую «спецшколу», шестнадцати – в университет, в семнадцать написал первую научную статью. Учился он у русских математиков, о которых в долине реки Ивет говорят с большим пиететом: «О, русская школа!» То, что еще один гений попал в эту страну «башковитых», в долину реки Ивет, неудивительно. Но, конечно, чтоб все сложилось как положено, нужна и удача.

Об этом думается на берегах речки Ивет – и в научном Жифе, и в Бюре (принадлежавшем некогда возлюбленной Франциска I герцогине Этампской), и в Орсэ, и даже в уже почти городском Палэзо, где вам напомнят, что начиналась слава этих «башковитых» мест тоже, конечно, с голов коронованных, с монархов, вроде сына Хлодвига короля Хильдебера I, чей дворец и размещался в старинном Палэзо. Ныне республиканский Палэзо, похоже, больше, чем сыном Хлодвига, гордится легендарным воинственным подростком времен революции Жозефом Бара, который отказался кричать «Да здравствует король!» и был заколот тоже вполне легендарными вандейцами. В Палэзо жила некоторое время легендарная феминистка романтического века Жорж Занд, а поблизости, у вокзала Лозэр (тогда Лозэр еще не был поглощен Палэзо), – поэт Шарль Пеги. От стародавних времен в Палэзо уцелело не так много: башня XII века, примыкающая к церкви Святого Мартина, неф XV века и еще некоторые элементы той же старинной церкви. На улице Сороки-Воровки (Пи-Волёз) сохранились остатки цистерны XIII века, да вообще в этом перенаселенном углу долины еще можно здесь и там наткнуться на остатки старинных дворцов, замков и храмов. С незапамятных времен французская знать любила селиться в этой живописной местности неподалеку от Парижа. К северу от Орсэ, у края плато Секлэ, до сих пор вздымает к небу свои башни замок де Корбевиль, заложенный в 1520 году и достроенный в 1605-м. Он принадлежал семейству Арно, в середине 1920-х годов в нем проводил лето Рахманинов, а сегодня в нем размещается администрация знаменитой компании «Томсон».

От Палэзо течение Ивет уходит к юго-востоку, и там, в излучине реки лежит древний городок Лонжюмо (Longjumeau), который в прежние годы очень любила столичная аристократия. Впрочем, и в далекой древности свято место не бывало пусто. Археологические раскопки, произведенные лет тридцать тому назад под зданием местной больницы, позволили найти некрополь меровингской эпохи. Лонжюмо владели некогда граф Дрё Робер Французский, герцог Бретонский и герцог Анжуйский, а в XIII веке здесь размещалась командерия ордена рыцарей-храмовников (тамплиеров).