Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2

Носик Борис Михайлович

«Следуя утонченности своего кокетства, – сообщает нам правдивый и осведомленный историк месье Сулави, – дама эта отошла сразу же, однако не вовсе теряясь из виду, и встала, обмахиваясь платочком, который она вдруг обронила то ли случайно, то ли имея в виду особые цели. Людовик XV с готовностью поднял оброненный платочек с земли, но, не будучи в состоянии дотянуться до того самого места, где стояла дама, бросил ей предмет со всею учтивостью, после чего ропот пронесся по всем залам и местам увеселения: «Платок брошен!», и тем все соперницы, сколько их было на празднестве, повергнуты были в отчаяние».

(В общем, «учитесь, Шура», как любил говорить в подобных случаях покойный О.И. Бендер.)

Наш осведомленный рассказчик сообщает, что это было логичным завершением многих усилий мадам д’Этиоль, которая с самого своего замужества до неполных двадцати лет делала самые разнообразные шаги, чтобы быть замеченной

в Версале. Борьба была нелегкой, конкуренция, сами понимаете, огромной, но в конце концов честная буржуазка преуспела в своем мероприятии, и теперь оставалось только ждать (но ждать, понятное дело, оставалось уже недолго). Очень скоро постельничий и камердинер короля доставил трепещущую мадам в большую королевскую постель (регулярные посетители дворцов отметили, вероятно, как коротки эти лежбища, и если предположить, что знатные люди спали сидя, то над остальным все же стоит задуматься).

Передают в связи с этим визитом распаленной мадам выражение месье Морепа, известившего просвещенный мир, что в ту первую ночь король «дал маху», так что в остроумном (на свой, недоступный нам, французский лад) Версале распевали куплет про то, как

Король хотел любезным быть,Да вот уж – не сумел.

Однако в ближайшие два-три дня Его Величеству удалось восстановить силы, и урожденная мадемуазель Пуассон (по-русски это будет Рыбникова или даже Рыбина), в замужестве мадам д’Этиоль, а в недалеком будущем маркиза де Помпадур, добилась, чего хотела…

Двор был решительно против воцарения в Версале этой внучки ткача и один бог знает чьей дочери, так что хитроумной мадам д’Этиоль пришлось изобретать новую уловку (жизнь честной буржуазки, увы, нелегка). Она написала королю, что муж ее жестоко ревнует, что домашнее положение ее стало ужасным и только от всемогущего короля она может теперь ждать защиты невинности. Вот тогда-то король и поселил бедняжку прямо в Версале. Почти сразу она стала вмешиваться во все дела французского королевства, в его финансы и дипломатию, хотя некоторые серьезные французские историки, полемизируя с некоторыми недостаточно серьезными историками, утверждают, что роль мадам де Помпадур в разорении французской казны и дипломатических неудачах Франции этими другими, недостаточно серьезными историками все же сильно (насколько сильно? – Б.Н.) преувеличена. (Я же сообщаю эти подробности версальской жизни исключительно в интересах нефранцузского читателя, который может не поверить в прочность французских традиций и, скажем, в то, что совсем недавно, на исходе XX века, некая буржуазка без доклада входила в кабинет здешнего министра иностранных дел, лучшего друга социалиста-президента, лишь возвещая urbi et orbi: «Ку-ку, это я!»)

Целых пять лет мадам Пуассон – де Помпадур была любовницей короля, после чего весьма мудро, зная меру (о, буржуазная умеренность!), сама предложила ему разойтись по-хорошему и стать ему только другом (пусть даже лучшим другом). Король был в восторге (кому не надоест за пять-то лет!), сделал ее в благодарность герцогиней и фрейлиной дворца королевы, так что до самой своей смерти (в 43 года) она не расставалась с Версалем, который был свидетелем ее победы. А во дворце были устроены апартаменты другой красавицы – графини дю Барри, которая стала любовницей короля в 1769 году, пережила короля, стойко снесла монастырский затвор, прожила еще несколько счастливых лет в своем имении, а затем, сохранив верность монархии, взошла на помост гильотины в незабываемо мерзком 1793 году. Эта последняя деталь вносит иной мотив в популярное описание атмосферы Версаля, о которой некий месье Кубер писал как об атмосфере весьма странной:

«…труд и игра, великолепие и мерзость, преданность и распутство… И все это столпотворение лошадей, лакеев, клерков, священников, придворных, рабочих и бандитов».

ФАВОРИТКА ИЗ НИЗОВ, УРОЖДЕННАЯ ЖАННА ПУАССОН, ПО ПРИХОТИ КОРОЛЯ СТАЛА МАДАМ ДЕ ПОМПАДУР И ЧУТЬ НЕ ДВА ДЕСЯТИЛЕТИЯ ЦАРИЛА ПРИ ДВОРЕ

Впрочем, месье Кубер мог не разобраться в высоких достоинствах тогдашнего сексуально-монархического устройства. Более поздние книги и более серьезные авторы находят это устройство и разумным, и полезным. Признавая, что, конечно же, христианнейшие короли Франции вели полигамную жизнь, достойную мусульманских шейхов, авторы эти отмечают, что роль фавориток при дворе была скорее положительной и вносила в функционирование монархии определенную упорядоченность хотя бы тем, что они были женщины (а «феминизация» шла на

пользу грубому французскому двору). Фаворитки покровительствовали художникам, поэтам, актерам, вдохновляли их на создание высокохудожественных произведений (среди прочих авторов на это обращает наше внимание месье Ги Шосинан-Ногаре в своей ценной книге «Повседневная жизнь дам короля», выпущенной лет десять тому назад престижным парижским издательством «Ашет»). Фаворитки диктовали стиль всей стране (даром, что ли, говорят о стиле Помпадур), они привлекали лучших мастеров (вроде Филибера Делорма или Бенвенуто Челлини) к созданию дворцов и парков. Даже при наличии двух фавориток у одного короля создавалось (с дополнительным участием законной и любимой супруги) равновесие монархического треугольника. Королева блюдет воспроизведение потомства и спокойствие политической жизни: она и была выбрана из соображений высокой политики. Фаворитки веселят двор и ублажают короля. Народ гордится любовными подвигами короля и вполне понимает его нужды. Именно так объясняет нам это устройство ученый автор.

Конечно, бывают срывы, кризис финансов, голод. Тогда в первую очередь стихотворный антидворцовый самиздат (он был очень распространен, и люди своекорыстные им злоупотребляли в своих целях) винит во всем «королевскую шлюху». Конечно, иные людишки (вроде кардинала Флёри) пытаются подсунуть в королевскую постель свою креатуру. Но в общем все делается правильно. И все, что делает король, этот сверхчеловек, всегда правильно. Даже после кровавого беспутства революций французы сохранили эти свои исконные чувства. Недавно при похоронах президента-социалиста оказалось, что у него не одна семья, как утверждала свободная пресса, а две, одновременно (не считая бессчетных любовниц из числа пишущих дам). Обе семьи (и часть дам) были представлены на похоронах, и свободная пресса захлебнулась от восторга: вот это был монарх… Вот это по-нашему! Понятно, что корни этих неумеренных восторгов близ сельского склепа Миттерана уходили в почву полигамного Версаля…

Занавес над старым Версалем (на поклонение которому и бредут сюда толпы паломников) упал октябрьским вечером 1789 года. Последняя сцена разыгралась, вероятно, в гроте Улитки, где в одиночестве отдыхала прекрасная оболганная королева Мария-Антуанетта. Она отдыхала после долгого осеннего дня, в течение которого она карабкалась на башню Мальборо или, надев фартук из набойки, разыгрывала пастушку в своей опереточной «деревушке», построенной по рисункам Робера Юбера, – она отдыхала, когда прибежал паж и прокричал, задыхаясь, что толпа быдла уже смела решетку дворца… Сейчас они будут здесь…

Впрочем, еще до этого (5 мая 1789 года) в Версале заседали Генеральные штаты. 17 мая депутаты составили Народное Собрание (Национальную Ассамблею – она и нынче так зовется). 20 мая в Зале для игры в мяч они дали клятву не расходиться, пока не дадут Франции конституцию. Конституцию дали, но революции ведь не конституций, а крови жаждут.

И вот 6 октября бунт вынудил королевское семейство переехать в Париж, покинув Версаль. Это был конец Версаля. И в конечном счете даже не бунтовщики разорили Версаль, а жулики и торговцы, идущие вослед толпе и в самой толпе. Чуть позже Версаль распродали на торгах, растащили его бесценные ансамбли по французским и заграничным жилищам… Чередовались революция, контрреволюция, Наполеон, Реставрация…

В середине XIX века король Луи-Филипп стал спасать эти уже почти пустующие стены, объявив Версаль историческим музеем. Имя Версаля, впрочем, еще пыталось время от времени снова вписываться в мировую и локальную историю. Скажем, в январе 1871 года немцы, захватившие Версаль, провозгласили в Зеркальной галерее образование Германской империи. Чуть позднее французское правительство приняло здесь решение раздавить Французскую Коммуну (вполне, впрочем, кровожадную и не сулившую ничего доброго). В Версале был подписан договор, положивший конец самой кровопролитной в истории Западной Европы мировой войне (и, как считают люди, одаренные задним умом, договор, посеявший зерна новой войны). Иногда здесь проходят совместные заседания двух палат французского парламента (ни одно из которых не могло бы, впрочем, притязать на звание «исторического»). В общем, «историческим» здесь можно назвать только музей, да и то без особой уверенности. Здешний музей изящных искусств был бы замечательным, если бы Версаль был наконец восстановлен во всей своей славе. Но пока, как отважно сообщает французская газета «Фигаро», в Версале «остались только 16 гектаров изношенных кровель, которые не обновляли со времен последней войны, одичавшие кустарники, здания, грозящие рухнуть, брошенные военные полигоны, ждущие озеленения, – да еще 3 300 000 ежегодных посетителей, которые толпятся в Зеркальной галерее, апартаментах второго этажа и в каком-нибудь десятке залов, потому что остальные заперты из-за нехватки смотрителей. Этих запертых залов еще сто тридцать…».