Вокруг себя был никто
Шрифт:
Все эти сумасбродства назывались духовной работой, но, по сравнению с мучениями Кастанеды, они казались вполне приемлемыми трудностями большого пути. Путь силы индейцев племени яки затмил даже Годо, не было встречи, на которой бы не обсуждался тот или иной эпизод из приключений дона Хуана.
В одном из испытаний я приняла участие, хотя, после возвращения из Каракалпакии, начисто отказывалась поддерживать раскрутки; с меня хватило Абая и Мирзы.
– Человек не успевает взглянуть себе в глаза, – сказал как-то Игорь. – Мы постоянно бежим, перескакивая из одного общения в другое, и практически никогда не остаемся наедине с собой. Люди постоянно напяливают на нас привычную для них маску: мать видит
Я согласилась. Видмантас отвез меня вечером на Ужупис, там, в подвале одного из домов была недостроенная мастерская Андрэ, показал, где что находится и, уходя, запер за собой дверь.
– Если случится, типа пожара или наводнения, разбей окно и вылезай наружу.
Очень успокаивающее предупреждение! Но ничего не произошло, просто ничего, одиночество для меня привычное состояние и никаких сюрпризов оно не преподнесло.
Мастерская представляла собой довольно большой подвал, разделенный на две части. В дальней Андрэ настелил пол, сложил камин, оштукатурил стены и развесил свои картины. Мебель заменяли старые ковры и живописно разложенные матрасы, убранство, очень напоминающее саклю Мирзабая. Правда, в отличие от сакли, в углу стоял магнитофон и стопочка бобин с прекрасным джазом. Я слушала музыку, спала, рассматривала альбомы с картинами Брейгеля, Босха, Караваджо, топила камин и долго разглядывала огонь, наслаждаясь теплом и игрой пламени.
Два раза Вирга привозила мне бутерброды и горячий кофе в термосе, сумку она оставляла внутри за дверью, предварительно закрыв ее снаружи, и только тогда стучала. Какая трогательная наивность! Они, наверное, предполагали, будто я изнываю от одиночества и наброшусь на Виргу, постараюсь заговорить с ней. Не тут то было, я упивалась тишиной, уютом и спокойствием и просидела бы в мастерской еще один день.
Самое странное произошло ночью. Мне приснился сон, очень явный и отчетливый сон, абсолютно походивший на реальность; проснувшись, я долго не могла поверить, будто случившееся не произошло на самом деле. Потом, спустя несколько лет, когда Мотл рассказал мне о ныряльщиках, я поняла, что со мной произошло.
Посреди ночи я внезапно открыла глаза. В комнате стояла темнота, возле камина, чуть освещенные светом углей, сидели двое. Различить черты лиц было невозможно, но в том, кто они, я не сомневалась ни секунды.
– Секретная стала, – сказал Мирза. – Холодная и секретная.
– Мы тебе помогаем, а ты секретная! – добавил Абай.
– Печка топи, – приказал Мирза. –Зябко тут.
Я добавила дров, царапая пальцы об острые края сучьев, и вскоре разгоревшееся пламя осветило лица нежданных гостей. Они были одеты точно так же, как в Каракалпакии, но лица стали чуть тверже, суровее. Даже Абай казался грозным, возможно из-за насупленных бровей. Слезы полились по моим щекам, в горле защекотало, на сердце стало горячо, все вернулось, рывком, стремительно, сомнения рассеялись как дым, как утренний туман, я снова трепетала от любви и причастности, и хотела любой ценой продлить эти минуты счастья.
– Послушай, – сказал Абай. – У каждого человека на духовном пути случаются подъемы и спады. Иногда ему кажется, будто дорога зашла в тупик, учителя обманули, друзья предали. Так шайтан дурит посвященных. Чем ближе подходишь к цели, тем сильнее сопротивление злого начала. Иди за сердцем, его не обманешь. Как сердце прикажет, так и поступай.
–
Дрова прогорели и темнота начала снова выбираться из углов.
– Тапи печка, – приказал Мирзабай.
Я поднялась, засунула ноги в туфли и вышла в первую часть подвала, где посреди строительного мусора лежали заготовленные Андрэ дрова. Оцарапанные пальцы болели: потерев хорошенечко ладони, одну о другую, я ухватила несколько поленьев и быстро вернулась в комнату. Она была пуста, только быстро исчезающие вмятины на матрасах показывали, что несколько мгновений назад там кто-то сидел. Секунда-другая и вмятины исчезли.
Я осела в углу, поджала колени к подбородку и застыла в такой позе почти до рассвета. Мысли, ах какие мысли крутились в моей голове, жаль, припомнить их мне так и не удалось. Картина мира, раньше словно наблюдаемая через мутное зеркало, прояснилась, связи и зависимости лежали четко, как на ладони. Посмотрев на ситуацию с разных сторон, я приняла решение и, успокоившись, заснула…
В подвале стоял серый рассвет. Дышалось тяжело, недобрая тишина притаилась за дверью.
Я долго лежала, пытаясь сообразить, что же произошло. Засыпала я, сидя в углу, а проснулась лежа, укрытая одеялом, с подушкой под головой. Мирза, неужели они приходили ко мне в мастерскую? Нет, не может такого быть, невозможно поверить! Другая реальность оказалось совсем рядом, стоило вытянуть руку, и погрузить пальцы в еще теплую золу.
Через час я пришла к однозначному выводу: все произошло во сне. Иначе можно сойти с ума! Но решение, какое решение я приняла перед тем как заснуть, и какая картина мира открылась в ту минуту перед моими глазами? В памяти осталось лишь ощущение ясности и полноты, разумности мира, насквозь пронизанного гармонией, однако, что именно изображала картина, я не могла вспомнить. Не вспомнила и до сих пор, завеса приоткрылась лишь на мгновение.
Все было на той картине: любовь и сострадание, жалость и желание помочь, мудрость и горький опыт человеческой души, прикоснувшейся к вечности. Космос втекал в мои глаза, проникая прямо в сердце, по сравнению с его величием детские игры тщеславий, мелкие потехи эго, показались низменными забавами, и мне стало стыдно за свои сомнения.
И вот тут я впервые обиделась на своих родителей, на школьных учителей, на мудрых профессоров из Тартуского универа: сколько бесполезных и лишних знаний они вложили, вдолбили, подсунули в мою голову, а вот эти, основные понятия не удосужились разъяснить.
Где правда, есть ли компас, кому верить, стоит ли надеяться? Голова кружилась от вопросов, за последние полгода туман только усилился, жизненный опыт шел вразрез с книжными установками, а посоветоваться было совершенно не с кем.
Я прикоснулась пальцем к оконному стеклу. Окно подвала выходило в узкую нишу перед фасадом, а точнее, яму, обнесенную сверху чугунной оградкой. Когда-то яму оштукатурили, но с тех пор прошли десятилетия, если не века: серые куски штукатурки с черными проплешинами плесени висели клочьями на рыжих кирпичах, на полу громоздился занесенный ветром мусор. Полусгнившие листья, камушки, несколько смятых пачек из-под сигарет, окурки. Между ними бодро прыгал серый воробышек, выклевывая из грязи только ему видимые зернышки и крошки.
«Если воробей, маленькое дурное насекомое, и тот может отличать хорошее от плохого, – подумала я, – неужели мне, большой, взрослой Тане, и не удастся?»
Так прошел этот день, не самый плохой из дней моей жизни, я покинула мастерскую более спокойной, чем вошла в нее. Идти по сердцу, так велел Мирза, я и буду идти за сердцем, сама решать, полагаясь только на свое понимание добра и зла, и никакие Мастера, подмастерья, избранные ученики и приближенные женщины меня больше не собьют с дороги.