Вокруг себя был никто

Шехтер Яков

В западном мире общепринятой является концепция имморальности искусства, авторство которой приписывают Канту, а развитие и воплощение Суинберну, Уайльду, По. Мораль и воспитание вовсе не составляют предмет искусства, оно есть не более, чем игра ума, сфера приложения не этических, а эстетических сил.

Аудитория поскучнела, нахохлилась, и я решил облегчить ношу.

– Несколько лет назад мне довелось подвозить из Иерусалима в Реховот старика психометриста. Вид у него был очень живописный: полосатый халат из гладкого сирийского шелка, подпоясанный белым шарфом, старинного покроя картуз, туфли без шнурков. Община психометристов живет в старом городе больше двухсот лет, за две с лишним века сложился особый дух, свои

обычаи и одежда. Шелк для халата привозят только из Сирии, контрабандой, картузы признают лишь чешского пошива, а шарфы для подпоясывания – персидские.

Старик стоял на выезде из Иерусалима и «голосовал». По всему было видно: дед собрался в Реховот, к главному мастеру Х. Я остановился, предположение оказалось правильным. Старик, кряхтя, уселся на переднем сидении, и мы поехали.

Машина у нас с женой общая, и Вера часто прослушивает по дороге разного рода музыкальные кассеты. Целая стопочка кассет всегда лежит в «кармане» двери. В последний раз жена слушала Пятый Бранденбургский концерт Баха, и кассета до сих пор торчала из щели магнитофона. Я нажал кнопку, и «ложное многоголосие» заполнило кабину. Полчаса мы ехали молча, думаю, психометрист слушал Баха первый и, скорее всего, последний раз в жизни. Когда кассета закончилась, он покачал головой и сказал:

– Красивая музыка. Гордый человек писал.

– Почему гордый? – тут же отозвался я.

– Он думает, будто он Космос, а музыка – его Мир.

На несколько минут воцарилось молчание.

– Скажите, – снова спросил я, – вот жили на свете художники, поэты, музыканты, жертвовали всем ради своего дела. Что, по-вашему, ими двигало?

– Деньги, – тут же ответил старик. – Желание заработать деньги.

– Но ведь не было у них денег, большинство жили в нищете и умерли, не заработав ни гроша.

– То, что они их не получили, – другой вопрос, – ответил старик – Ты ведь спросил, чего они хотели.

– Только денег? Неужели ими двигала жажда наживы?

– Не только. Славы им хотелось, признания, почета.

– И этого не получили. Многие так и не дождались признания, умерли, осыпаемые насмешками.

– Похоть. Люди искусства развратны, они выбиваются из рамок общества и позволяют себе то, о чем обыкновенный человек не смеет и думать.

– Хорошо, пусть так. Но мне трудно поверить, будто музыка, которую мы сейчас слушали, родилась из-за того, что Баху хотелось денег, славы и женщин.

– Не только. Есть и другое. Поищи в книге, – тут старик назвал один из довольно известных трудов по психометрии, написанный около ста лет назад в Польше, – в конце двенадцатой главы есть примечания, напечатанные мелким шрифтом. Поищи, поищи там.

Я высадил старика перед домом Х., приехал домой и первым делом бросился искать в примечаниях. Написано там оказалось довольно много, я попробую пересказать их своими словами.

Давайте представим небольшой эксперимент. Между нами, – я провел рукой прямо перед креслом, – находится занавес, а на моем месте сидит квартет. Квартет исполняет Пятый Бранденбургский Баха. В перерыве между частями музыканты потихонечку выходят, а вместо включается запись следующей части, сыгранной теми же музыкантами в студии. Запись наичистейшая, аппаратура, стоящая за занавесом, самая лучшая. Сможете ли вы, сидящие за занавесом, отличить живое исполнение от записи?

– Сможем, сможем, – послышались голоса из середины аудитории.

– Не сможем, – громко сказала сидевшая в первом ряду Таня.

Я дал публике немного разрядиться и продолжил.

– Наверное, обыкновенный человек перепутает, но профессиональный музыкант, то есть специалист с отточенным слухом, несомненно, различит подмену. В чем тут дело?

Дирижер симфонического оркестра слышит звучание каждого инструмента, в то время как рядовой слушатель воспринимает музыку единым валом звуков. Ухо – очень тонкий механизм, оно улавливает

трепетание всех струн скрипки, но подсознание соединяет их в одно целое, и мы слышим мелодию. Музыканты тренируют не слух, а подсознание, научаясь расщеплять мелодию на составные части. Разница между оркестром и записью состоит в том, что при живом исполнении ухо собирает воедино множество точечных источников звука, в то время как при записи все звуки порождаются колебанием бумаги динамиков и выходят из одной точки.

Вот в этом и состоит тайна воздействия искусства на человека. Душа, спустившаяся из сияющего многомерного пространства, задыхается под могильной тяжестью «здесь и сейчас». Под гнетом лжи и несправедливости, она словно забывает про обещание Космоса забрать ее назад и обязана постоянно проверять, убеждаться – сияющий мир еще существует. Инструментальное многоголосие напоминает душе о многомерном пространстве, из которого она пришла, а сплетение множества звуков в единую гармонию – о едином источнике, Космосе, от которого она оторвалась. Музыка будто подтверждает: ты вернешься, ты обязательно вернешься в свой дом, мучения временны, а обещание не нарушено.

Можно сказать, что композитор, сочиняющий мелодию, невольно занят поиском единого источника, Космоса, в дисгармонии нашего мира. Также и художник, составляя из разрозненных мазков картину, ищет единство в безумии красок, поэт, соединяя ритм с мыслью, писатель, собирая воедино множество судеб и фактов в живое полотно романа.

Но искры правды недолговечны и быстро покрываются слоем страстей, фобий, тщеславия. В результате получается сложный конгломерат из поиска истины и происков личности. Оценить его влияние на душу очень сложно и под силу только Мастерам. Несколько поколений наших учителей рассматривали искусство под разными углами зрения, пытаясь точно определить его значение и смысл, и в итоге пришли к однозначному выводу – искусство, в конечном счете, больше вредит, чем помогает. Поэтому уже больше ста лет психометрия полностью отринула искусство, выдавив его из школ, запретив украшать Дома собраний и читать внешние книги, то есть художественную литературу.

– Это фанатизм, средневековье, – Таня бросала слова, будто гранаты в амбразуру. – Запретить живопись, сжечь книги, уничтожить ноты! Начинают с музыки, а заканчивают музыкантами! Я не верю в такую психометрию! Нам всегда говорили о духовном пути, о добре, сострадании, терпимости. А у вас какая-то инквизиция получается, орден иезуитов!

– Таня, ваш способ вести спор некорректен: сначала вы приписываете мне чужие мысли, а затем гневно за них осуждаете. Я говорил не о запрете живописи, а о запрещении украшать Дома собраний психометристов, а сие вовсе не одно и то же. Чтение художественной литературы мешает очищению души, и, если вы решаете идти путем психометрии, то должны принять на себя правила дорожного движения, иначе можете оказаться совсем не там, куда намеревались придти. Да и запрет, вызывавший ваше возмущение, действует не так, как вам представляется: психометрист себя не ломает, а перестраивает. Никто не требует от ученика отказаться от всех привычек, просто на одном из этапов продвижения он почувствует, что литература ему больше не интересна, и книги по психометрии для него куда занимательнее Пушкина.

– А вы уже дошли до такой ступени, – спросила Таня, – или уже перевалили на следующую?

Этот вопрос мне задают после каждой лекции, и ответ на него давно готов.

– Нет, – сказал я, стараясь улыбаться как можно сердечнее, – пока еще не дошел. Но надеюсь когда-нибудь добраться.

Лицо Тани смягчилось, а по аудитории пробежал легкий шумок облегчения. Дети, дети, насколько же просто манипулировать вашими эмоциями.

– Значит, с вами еще можно о Пушкине говорить?

– Конечно можно, вспомните свою собственную речь на моей вчерашней лекции, о чем мы говорили, если не о Пушкине?