Волчье поле

Перумов Ник

— Это как же, князь?

— Как «как же»? — неподдельно удивился Болотич. — Казнить десяток-другой смутьянов, да и вся недолга. Аль, что лучше, заковать и в Юртай выдать как зачинщиков.

— Какие ж «зачинщики»?! Где их теперь сыщешь-то?!

— Будто Юртай разбираться станет! Кого ни есть им пошли. Можно подумать, у тебя порубы пустые стоят, нет ни лиходеев, ни мздоимцев, ни разбойников.

— Те разбойники, какие б они не были, чай, мои, не саптарские. Я их судил, и вины у них передо мной, а не перед Юртаем!

— Все бы тебе, князь-брат, красивыми словами отделываться, — отмахнулся Болотич. — Это Сын Господень за всех смерть принял, а нам своих бы уберечь!

Не до того нам сейчас, чтоб лиходеев щадить! Не только твое княжество спасаем — всю землю росков! Дослушай уж до конца, княже Арсений Юрьевич, потом судить станешь!

— До конца дослушаю, — согласился тверенич, и залессец, ободрившись, тотчас продолжил:

— От всех князей росков я в Юртай поеду. Дары уж, не обессудь, князь-брат, тебе слать придется. Но не думай, что я скупердяй какой, от себя также добавлю. Если пойдет на нас Орда, убытки мои стократны окажутся. Там уж — умолю, откуплю, где надо — совру, где надо — правду скажу. Только, князь… — Гаврила Богумилович покрутил головой, — сразу говорю: трудное дело будет ордынское нашествие отвести. Может так выйти, что упрется хан. Мол, подавай ему Тверень спаленную. Тут уж, не взыщи, князь, придется мне говорить, что, мол, сами мы, князья роскские, тебя к ответу призовем.

— Призовете? — Холода в голосе Арсения Юрьевича хватил бы заморозить Филин плес. — Не побоитесь?

— Призовем. — Болотич остановился, набычась, взглянул тверенскому князю в глаза. — Потому как лучше уж мы на твой град пойдем, чем ордынцы. Ну, пограбят чуток молодцы, пошалят, как водится, бабам подолы завернут… то дело обычное.

— И чем же все это должно кончиться? — прежним, ледяным голосом уронил князь Арсений.

— Чем кончится, чем кончится… прогоним тебя с престола, сядет твой сын. Тройной ордынский выход с града соберем, в Юртай отправим. А ты схоронишься, выждешь, а потом, глядишь, и возвернешься…

3

Обольянинова скрутила ярая, тугая ненависть. Поганил чистые слова Болотич, за правдой такую кривду прятал, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Мол, все говорю, как есть, ничего не прячу, даже что иных ордынских лизоблюдов сам на Тверень поведу — во Всем сознался залесский князь!

— Думаешь, князь Арсений, легко мне слова эти даются? Думаешь, легко на всю Роскию слыть юртайским прихвостнем, предателем, переметчиком? — Болотич, казалось, сейчас станет рвать на себе рубаху. — А все равно я сказать то должен! Ну что глазами-то сверкаешь? Хочешь рубить? — руби, я один, вас трое! Против такого бойца, как твой Анексим, я и сабли поднять не успею, да и нет при мне сабли, сам видишь!

Я ж не говорю, князь, что тебе самому надо в Юртай ехать, хотя, быть может, и отвел бы ты собственной головой грозу от княжества! Меньшее зло выбираю, никуда от него не деться, пойми, Арсений, гордец тверенский!

Потому как если не поверят в Юртае, что и впрямь мы тебя сами караем, быть набегу, от века небывалому! Впрочем, что я, какому набегу — нашествию! Застоялась Орда, давно всей силою не ходила, мурзы да темники давно города не брали, славы не собирали! Не ведаешь ты, князь, как подличать приходится, не один Залесск — всю Роскию спасая! У тебя-то руки чистые, взор орлиный; думаешь, не ведаю, что меня самого Болотичем в твоей Тверени кличут? А и пусть, брань на вороте не виснет!..

Залессец тяжело дышал, исподлобья и угрюмо глядя на казавшегося невозмутимым тверенского князя.

— Спасибо тебе, княже Гаврила Богумилович, за правду твою, за слова, от сердца идущие, — спокойно ответил Арсений. — Только я тебе так отвечу. Вечно ты Орде кланяться не

будешь… потому что спина согнется, да и привыкнет. Нет, не перебивай, князь, я тебя до конца слушал. Не просто красивыми словами я говорю — коль все, от мала до велика, видят, как изворачивается да подличает их князь перед степняками, как отдает им без спору все лучшее, чтобы только не трогали, — так и сами к тому привыкнут. Привыкнут, что кто силен, тот и прав, что хочешь чего добиться — мзду неси, как в Юртае принято; и поползет по всей земле гниль, когда говорят одно — думают совсем иное; когда на словах Длань почитаем, а на деле кому угодно кланяться готовы, и скажи юртайский хан его веру принять — попечалимся, покручинимся да и согласимся, потому как «Орда ж непобедима».

Красно ты говорил, Гаврила Богумилович, может, и правда ты за землю душой болеешь и поступаешь так, чтобы лучше ей стало. По твоему, конечно, разумению лучше; да только лечение злее болезни. Непобедима Орда, говоришь ты? — А я говорю, что не дрались с нею доселе всерьез. Нашествие, говоришь ты? — А я говорю, пусть идут. Пусть приходят! Если соберутся вместе твои залессцы, мои твереничи, святославцы, резаничи, невоградцы, плесковичи, вележане — большую рать выставим. И не за стенами градов отсиживаться надо, а бить Орду в поле. Хватает у нас и пеших воинов, и конных. Да и Орда уже не та, что при Саннае. Вон, темник Шурджэ привел в Тверень, говорят, лучших из лучших. И где они? — полегли все как один, кроме лишь тех, кто оружие сам бросил. Вот об этом я и буду речь перед князьями держать. Хочешь с нами быть, Гаврила Богумилович? Становись, рады будем, плечом к плечу сразимся. Полки у Залесска немалые, да и наемные дружины ты привечаешь, то всякий знает.

— Погубишь Роскию, — хрипло прошептал Болотич.

— Скорее уж она сама сгниет под ордынской тяготой, да еще если во всем хану уступать, как в Залесске принято, — отрезал тверенич. — Мы — князья, мы правим; но в Тверени вече не забыло, как собираться, чего, не в обиду тебе будь сказано, давно уж в твоем граде нету.

Спорщики перевели дух. Болотич умолк, без конца утираясь богатою княжеской шапкой.

Гладко говорил Гаврила Богумилович, подумалось Обольянинову. Медовые речи вел, заранее затверженные, заранее писанны. И потому, наверное, получалось это вроде б даже убедительнее, чем горячие слова князя Арсения.

Залессец первым нарушил молчание.

— Что ж, брат Арсений Юрьевич, не убедил я тебя. Будем теперь с князьями говорить, да только, помяни мое слово, со мной кровь Дирова согласится, не с тобою. Все привыкли за спины других прятаться, а сейчас — чего им на рожон-то лезть? Бедокурила Тверень, Залесск в Орду поедет, тверенские грехи замаливать, а им и хорошо. Полки в поле вести, с Юртаем оружно спорить? Господа побойся, княже, не на небе живешь, не под Святой Дланью. А ну как приговорит съезд тебе самому в Орду ехать, ответ держать? Немало ведь тех, кто на твои земли позарится, коль… сам понимаешь, если что в Юртае случится.

— Все-то ты, княже, поганое в других видишь, — не выдержал тверенич. — Всякое в Роскии случалось, то правда. И брат на брата ходил, и на соседей набегали, боками толкались. Да только всегда и во всем поступать, худшее лишь полагая, — сам других к этому подтолкнешь. Изнемогла земля, все гребет к себе Юртай, и кабы только серебро! Души поганит, вот чего ты понять не хочешь.

— Не не хочу, — покачал головой Болотич. — Не могу. Про души одна лишь Длань Вседержащая ведает. А мне надо, чтобы набегов не было, чтобы пахарей не зорили. Кто скажет наверняка, княже, что победишь ты, на поле полки выведя?