Волчьи ягоды. Сборник
Шрифт:
Над больницей плыла ночь. Окна были еще плотно зашторены тьмой.
Больного внесли в палату. Положили на свободную кровать. На сплошь забинтованном лице торчал тонкий нос. Под ним чернели короткие усики. Галина села рядом, взяла в свои ладони широкую руку больного. Он лежал неподвижно.
— Доктор! Слышите, доктор?!
Слова прозвучали громко. Дмитрий едва приподнял голову. На тумбочке тускло светил ночник, и он заметил, что Галина волнуемся.
— Спокойно, спокойно, — уговаривает она и выжидающе посматривает на дверь, явно
— Скажите, я буду видеть?
— Утром… Уже скоро… Вас отправят в столичную клинику, там классные специалисты. С вами поедет главный хирург. Все будет хорошо.
Повязка — обручем на голове. Больной щупает бинт. Пальцы его дрожат, останавливаются на лбу.
— Я буду видеть?
Дмитрий забывает о собственной боли. «Как же человеку без зрения? Ни солнца, ни цветов, ни хлеба не видеть… Где же врачи?..»
— Должны видеть. Только не волнуйтесь… Все будет хорошо…
А глаза у Галины такие, что Дмитрий с досадой думает: «Неправду говорит, обманывает человека. Наверное, для него свет никогда уже не будет белым».
В палату входят двое с носилками.
— Мы сейчас перенесем вас…
— Своими пойду! — решительно говорит больной.
Его ведут в коридор…
После утренней прогулки Илько рассказал, что ночью в палате был участковый инспектор, лейтенант милиции Пасульский.
«Под бинтами и не узнал его», — подумал Дмитрий.
— Лейтенант задержал какого-то Кривенко, — продолжал Илько, — доставлял в милицию. Этого Кривенко подозревают в нападении на вас, Дмитрий. На тихой улице Синевца он хотел бежать. «Куда ты?» — положил ему руку на плечо Пасульский. Неожиданно Кривенко вывернулся, резанул чем-то лейтенанту по глазам и побежал через двор заготконторы, вплотную к которому подступает лес.
— Убежал? — спросил Балагур.
— Сторож заготконторы выстрелил, и ему некуда было деваться…
Слух о ночном происшествии быстро распространялся и еще быстрее видоизменялся. Вскоре уже больные говорили, что участковый инспектор, теряя зрение, выхватил пистолет и выстрелил Кривенко прямо в сердце. Санитарка, убирая палату, подтвердила: «Я сама слышала выстрел. Так загремело, что даже проснулась».
Пришел со двора Илько.
— Говорят, что у Пасульского вытекли глаза.
Опять куда-то побежал. Вскоре вернулся.
— Вы спрашивали, Дмитрий, об участковом инспекторе Пасульском…
Илько устроился поудобнее на кровати, развернул пожелтевший номер газеты и стал читать вслух о том, как дед Никита пустил на речку внука Павла и соседскую восьмилетнюю Гафийку: пусть порезвятся на пароме.
«…Дед уснул. А тем временем налетела буря. Паром болтался посреди реки, как сухая щепка — вверх-вниз, влево-вправо. Лопнул трос. Паром сорвало и понесло по реке. Размахивая руками и не переставая кричать, дед Никита бежал по берегу.
Тиса глотала хриплые крики, сердито била волной в затопленный берег и пенилась, плюя деду под ноги.
С противоположного берега
Ремни режут руки, но паром все ближе и ближе. Вот он уже у самого берега. Пасульский снял с парома Павла и Гафийку…»
Илько еще раз просмотрел заметку и сказал:
— В Тисе не утонул, и на тебе: глаз лишился.
— Где ты взял газету?
— Тут один журналист-пенсионер пишет о милиции и, в частности, повесть о Пасульском. У него полно всяких вырезок из газет, журналов. Видите, лейтенант спас Павла Кривенко, а он вон как «отблагодарил».
— Разве это Кривенко был на пароме?
— А то кто же? И Гафия Нитка. Я расспрашивал журналиста. Она где-то в колхозе работает и хорошо помнит плаванье-катанье: чуть не умерла тогда от страха. Да и Павел тоже… Повесть будет документальная. Автор обещал дать мне главу, в которой отец Кривенко застрелился, когда Пасульский ловил его в лесу. Я принесу, почитаем вместе.
Помолчали.
— А правда, Дмитрий Владимирович, что Кривенко вашу законную жену переманил и жил с ней, пока вас не было?
— Откуда ты взял?
— Люди говорят.
И хотя Дмитрий не ответил Ильку, тот продолжал:
— Вы не сердитесь. За что купил, за то и продаю. Это же пересуды. А рот никому не закроешь.
— Есть в брехне и частица правды, — вздохнул Дмитрий.
Старший лейтенант Кушнирчук изучала привезенные Пасульским документы. «Молодец», — подумала она, снимая крышку магнитофона, чтобы записать допрос Кривенко. Павел отнесся к этому равнодушно.
— Есть такой закон, так записывайте.
Сидя в углу кабинета, он почему-то напоминал бильярдный шар, стремительно влетевший в лузу. Наталья Филипповна разъяснила ему, что магнитофонная запись не является сама по себе доказательством, она приобретает силу только в совокупности с данными, занесенными в протокол, и способствует более точной, объективной фиксации показаний. Кривенко почти не слушал ее. Когда же заработал магнитофон, плавно перематывая ленту с полной катушки на пустую, он сник и притих.
Об отношениях с Ириной рассказывал охотно и рисовал себя человеком честным, благородным: Ирину с ребенком приютил в своем доме и в своем сердце…
Однако поставленные Натальей Филипповной конкретные вопросы принудили Кривенко слезть с возведенного им себе пьедестала и рассказать, каким образом Ирина стала его женой.
Неприглядные поступки Кривенко характеризуют его как личность. Но они будут иметь очень незначительное влияние на определение судом меры наказания. Нет закона, который карал бы за подлость. Ну, что сделаешь Кривенко, скажем, за то, что уговорил Фитевку, чтобы выгнала Ирину с квартиры? Где та статья, по которой можно было бы наказывать его за слова «Дмитрия убили во время побега»? Что услышал от Ивана Дереша, то и сказал.