Волчий паспорт
Шрифт:
Эскимосов, одетых как век или два назад, встретить почти невозможно: то американские джинсы под нерпичьей кухлянкой, то поролоновые луноходы на ногах, то наушники японского кассет-плеера, всунутые под песцовую шапку, то микрокалькулятор в руках директора звероводческого совхоза.
Но однажды наш вертолет опустился прямо посреди стада и из стада, как будто из случайного тумана времени, вышел человек, одетый, наверно, так, как одевались еще в каменном веке. У него было лицо воина с гигантскими снежными пространствами, воина с исчезновением своего народа. Это лицо было как будто вырублено каменным топором из камня. Цивилизация не коснулась этого лица, но в глубине глаз, запрятанных под почти неандертальским
Когда я фотографировал его, у меня было ощущение, будто я со своим «Никоном» попал в такое далекое прошлое человечества, что вот-вот из снежных хлопьев появится еще не вымерший мамонт и затрубит песню предчувствия собственной гибели.
Есть еще такие уголки на земном шаре – заповедники нашей предыстории. Есть еще люди, которые живут так, словно не существовало никаких философий – только философия инстинкта, никакой техники – кроме техники выживания. Но вот что поразительно – чаще всего эти люди нравственно чище нас. Неискушенность делает их честнее, необразованность – мудрее. Странное у меня было чувство перед этим реликтовым человеком, вышедшим из стада оленей к неожиданно присевшей на снег огромной металлической стрекозе, – мне было одновременно и жаль его, и стыдно перед ним.
А когда вертолет оторвался от земли, реликтовый человек снова вошел в море оленей, седых от мороза, и растворился в этом море, как призрак детства человечества. На нем не было ни одной современной вещи, ни одной современной пуговицы, ни одной современной ниточки. Но какие-то нити нас все же связывали, и друг на друга мы смотрели как животные одной породы, только разных периодов.
…Соболь, чудом выбравшийся из ледяной воды, еле успел отряхнуться, но все-таки вода кое-где превратилась в сосульки на его боках, отяжелила его. Теперь бег для него стал уже не просто движением, а спасением – только так он мог не замерзнуть, и, наверное, яростно колотилось его крохотное сердечко, гоня кровь под бахромой заиндевелой шкуры, оттаивая ее своим отчаянным теплом…
Теперь о юкагирах, ибо, судя по чертам лица, тот реликтовый человек, возможно, был именно юкагир. Когда-то это было могучее племя. Но оно потихоньку стало слабеть и редеть именно из-за доброты этого племени. Говорят, что юкагиры с некоторых пор, прежде чем убить какого-либо зверя, просили его, чтобы он их простил. Записанная мной со слов одной старухи-юкагирки молитва была такова: «Я знаю, что ты голоден, как я, медведь. Я знаю, что у тебя дети, как у меня, медведь. Я знаю, что ты тоже хочешь жить, как я, медведь. Прости меня за это все, медведь, и помоги мне убить тебя, медведь». Но медведи и другие животные успевали удрать во время таких длинных молитв охотников-юкагиров – оттого-то те и начали вымирать.
…Соболь отогрел себя бегом, понял, что спасся, и вспомнил о своей погибшей подруге, которой капкан перекусил ногу, – его подруга сейчас гордилась бы им. Соболь подумал о том, что на том, американском берегу он может найти себе другую подругу, которая народит ему кучу пищащих мокреньких соболят, и побежал еще быстрее, как будто услышал в снежном ветре зовущий его соболиный женский голос американки, одинокой, как он, ибо в глаз ее жениха, чтобы не испортить шкуру, точно попала пуля несентиментального охотника…
Дети самых разных северных народностей – чукчи, эскимосы, кереки, эвены – обступили меня в интернате старинного казацкого поселка Марково. Марково – это оазис в тундре, где горбатые лоси бродят среди самых настоящих лесов, где
Дети были одеты совсем неплохо – в свитерки, в шарфики, чулочки в резинку, словом, совсем по-городскому, но в их глазах, глядящих на меня, светилось тундровое любопытство соболят, глядящих на большого неведомого зверя. Когда я попросил воспитательницу вывести детей во двор, чтобы всех их вместе сфотографировать, она закудахтала, как курица, стала ссылаться на мороз: «Дети могут простудиться, а наш долг – следить за их здоровьем». Но вот она наконец-то выпустила детей во двор, и они были так счастливы генетически закодированному в их психологии, отобранному у них холоду.
…Соболя больше не было на льдинах, кружащих в Беринговом проливе, – только его следы, словно брошенные в снег ожерелья, продолжали плыть на крошащихся остатках айсбергов – теперь уже отдельно от пушистого автора этих следов…
– Куда же делся соболь? – подумал я вслух.
– А он уже в Штатах, – закричал вертолетчик сквозь шум мотора, не расслышав моего вопроса, но догадавшись о нем.
Тогда, в 1988 году, бухта Провидения готовилась к празднованию 70-летия Октябрьской революции. На площади у горсовета, возле которого Зоя Ненлюмкина на целых четыре часа спокойно оставила на снегу свои чемоданы, плотники сколачивали маленькую деревянную трибуну. Пограничники с автоматами наперевес проводили репетицию завтрашнего парада, маршируя под гром оркестра. У музыкантов были такие напряженно-торжественные лица, как будто вся Америка, привстав на цыпочки, слушала их музыку через Берингов пролив. Это был самый первый парад на территории СССР – за десять часов до парада на Красной площади.
Но праздник я встретил не здесь, а в Сирениках – эскимосско-чукчанском поселке, до которого было не так просто добраться. Сначала мы плыли из бухты Провидения на катере, потом пересели на военный вездеход. Вездеход был настолько набит людьми, что напоминал мне мою собственную жизнь, в которой иногда мне для себя самого нет места. Я был стиснут, сдавлен со всех сторон, и воздух мне заменяли чьи-то сконцентрированные дыхания – водочные, луковые, чесночные, табачные, а иногда детские – нежно-молочные. Вездеход превратился в шейкер с коктейлем из человеческой плоти, в задыхающуюся от жары баню, медленно ползущую среди тридцатиградусного мороза, среди заснеженных сопок.
Здесь были и две красивенькие близняшки-эскимоски, прижимавшие к груди свои драгоценности – пластинки с рок-музыкой, лунообразный бюрократ-чукча, к общей зависти водрузивший на колени мелодично позвякивавший ящик с пивом, трое пьяненьких русских плотников с пилами и топорами, обмотанными тряпьем, юные, только что мобилизованные солдаты, похожие на ошеломленных ангелов, запихнутых в военную форму, специалист по развитию Севера, уткнувшийся в книжку о китайской экономике и все время толкавший меня под бок локтем: «Во дают!», старушка-чукчанка, надевшая на голову оранжевый абажур с кистями, потому что для него не было места, офицерская жена преданного вида – с четырьмя детьми, висящими на ней со всех сторон, офицерская жена сомнительно преданного вида – с голубыми веками, с накрашенными губами цвета огнетушителя, вдрызг надушенная «шанелью» дамасского производства, так что близсидящие плотники стали впадать в алкогольный кайф, и, наконец, милиционер, посланный в Сиреники наблюдать за соблюдением трезвости во время праздника революции, а пока что буквально распятый всей этой грудой людей в вездеходе.