Волчий Сват
Шрифт:
– Ну что, Волчий Сват, – обратился к Клюхе разомлевший уже после первой Николай Митрофаныч, – перед охотой не пьется тебе и не естся?
– Да, – солидно сознался Колька. – Собак-то, знаете, перед тем как идти на охоту, сроду не кормят.
За столом опять, – но на этот раз без прежней сдержанности, – засмеялись. Уронила усмех в полотенце и мать.
И только отец сидел неподвижно, как казанок в клёковой игре, и на лице его, кроме беспокойной суровости, не было никаких других проявлений отношения к тому, что происходило за столом.
После третьей запели. Причем начал, как того вовсе не ожидал Клюха, отец. Да, да, именно Арефий
С этими словами он поднялся из-за стола и, заметил Клюха, совершенно непивший, пустился в пляс. К тому же в руках у него появился нож. Посверкав его лезвием какое-то время, он продолжил:
Не горюй, кочет, не горюй, кочет,Я нароком говорю,Гостей своих, приятелей,Приутешиваю!Песня взгорячила отца, та каменность, с которой он восседал за столом с самого начала пиршества, отступила, на лицо пробился, хотя и скупой, но румянец, и он ловко, джигитовской хваткой смел со стола рюмку, поставил ее себе на голову и, не пролив ни капли, сделал несколько приседных коленцев, потом, выпив водку, повел песню дальше:
Гости мои любезные,Посидите у меня,А я для вас, а я для васБаранчика зарежу.Он опять сделал переплясную паузу и заключил:
Горюн баран, да горюн баранПригорюнился стоит.Не горюй, баран, не горюй, баран,Я нароком говорю…И тут что-то надрало Клюху. Он внезапно выхватился из-за стола, приладил свой гоц с отцовской иноходью и пропел дискантным, на какой только был способен, верхом:
Я гостей приутеш'y,Из ума вывожу!Верятин, ослезив глаза, не навскид, как это раньше делал, а в угнутости хохотал, перемежая свой смех перхающим кашлем.
– Ну и казаки! – восклицал он в промежутках хохота. – Ну и удальцы!
– А Волчий Сват-то каков! – поднял голос Охлобыстин.
Отец, приобняв сына, однако, шепнул ему, обдав трезвым, без малейшего запаха водки, дыханием: значит, понял Клюха, сделал он вид, что выпил:
– Ну, паршивец, и устрою я тебе именины с поминками!
Но тут, – и опять же подманным манером, – потребовал его к себе Верятин.
– Ну какая, походный атаман, команда будет? – спросил.
– По коням! – крикнул Клюха, и все разом отникли от стола, засобирались, в ворохе одежды выискивая всяк свое.
А Колька под столом увидел какую-то бумажку. Он развернул ее и огорчительно увял носом. Это была та самая присказная речь, которую произнесла мать с порога. И стало на душе как-то неуютно, словно она была хатой, в которой переночевали бедламно проведшие время темные пьянчуги, оставив все в неубранной гадкости.
И
Обратав свой кожушишко и шапку, Клюха – раздёвкой – выскочил поперед остальных – на баз, потом – на гумно и уже через минуту оказался в лесу.
По его щекам ручьисто текли слезы.
Его искали. Он слышал это. Поочередно звали: и отец, и мать, и Вычужанин, и Бугураев, и даже сам Верятин. Но Клюха не откликнулся. Хотя не мог точно сказать, «на кого, собственно, обижается. Просто в душе горечью стояла поганость. А может, так неуютно он себя чувствовал оттого, что гости, как кочетка с насеста, спугнули его день рождения, который он всегда проводил в тихости и умилении, среди своих родных, и матери не надо было говорить стихами, и отцу натрезвую – играть песни. Словно костер, в который кинули сырое полено, веерно и дымно одновременно – искрила память. Вспомнилась Фаина со своими слоновыми, бесстыже раскинутыми ногами, и елозка Перфишки – мелкотная, как пахота палочкой, изображающей соху, и, казалось, бесконечные зовы Якова Фомича. Натолкнулась память и еще на одну зарубку. Вон там, у ветлы, корни которой, словно раки, клешнято выползли из земли наружу, нашел он человеческий череп, в затылке которого зияла рваная дыра.
– В упор стреляли, – сказал милиционер, которого вызвал по этому случаю отец. – И не очень давно.
Он и еще двое, что с ним приехали в штатской одеже, поистыкали землю вокруг, а кое-где даже пытались копать. Но других костей скелета так и не нашли.
Клюха, коли его заставала в лесу ночь, долго обходил стороной это место. Все ему казалось, что остальная часть скелета начнет преследовать его за то, что он позволил людям унести череп.
Прислушиваясь, Клюха так и не услыхал, чтобы стреляли.
– Может, передумали охотничать? – вслух спросил он самого себя и подержал в сознании мысль, которая сколько-то умиротворила: может, без него вообще никуда не поехали?
Он, однако, решил выдержать капризную паузу и сразу не идти домой, хотя теперь уже наверняка знал, что все вернулись к столу, и, может, отец, разговевшись чаркой, поет своим озычнелым от постоянных простуд голосом, и мать подшептывает ему. А дядя Гараська дишканит. И Верятин уж кой раз спрашивает: «И куда же это запропастился Волчий Сват?»
Впереди, проредив мглу леса, упало похожее на замедленную молнию снежное ожерелье. Клюха вскинул голову вверх и увидел дятла. Это именно он потревожил нецепко легший на ветви иней.
Дятел был зеленый с красным. Такого Клюха сроду не видел в этом лесу. Он быстробежно спустился по стволу, нашел место, откуда, видимо, несло трухляком, и принялся долбить, неопрятно соря мягким деревянным крошевом.
Заглядевшись на дятла, Клюха поскользнулся, едва не шлепнувшись, и увидел под стопой подслеповатые взбеклости припорошенного снегом ледка. И он, еще сам не сознавая, зачем это делает, стал – скулой валенка – далее расчищать проплешину. Получилась неширокая, но довольно длинноватая дорожка. Он, разбежно оттолкнувшись, проехал по ней один, потом и второй раз. И это отвлекло от дум, сбило с прежнего настроения. А тут еще вихрево взломав порошу, пронесся кем-то вспугнутый заяц. И Клюха уже по-настоящему взвеселел. Тем более что в кармане неожиданно нащупался кусок хлеба, который он сунул туда поутряку, надеясь пожевать, когда охота окончится.