Волчья шкура
Шрифт:
Ни слова о матросе! Ни слова о собственном промахе! Телепатический заговор: стена молчания между здешними и нездешними силами. Что он вспрыснул им, этот малый? — размышлял Хабихт. В конце концов, все-таки правду? Правду об убийстве! Или трупный яд? Взятый от зарытых трупов, которые он, кажется, на самом деле откопал? Хабихт обеими руками держится за голову, она продолжает гудеть, хотя колокол давно умолк. «Недруг, — шепчет он, — спас мне жизнь, а теперь глазом не моргнув хочет свернуть мне шею».
В
А Хабихт:
— Ну, как там дела с вашим трупом?
— С моимвам бы хлопот не обобраться, — ответил матрос. — В меня только что стреляли из лесу.
Хабихт вскакивает как ужаленный.
— Вы с ума сошли! Вам призраки являются! — И при этом подумал: жаль, что тебя не укокошили! Я на любые хлопоты готов, лишь бы этот малый не мог больше рта раскрыть!
А тот (словно он умел читать мысли на расстоянии):
— Конечно, хлопот все равно хватит, — пожалуй, даже больше будет, чем из-за моей смерти, потому что… — он считает по пальцам, — во-первых, при этом случае был свидетель, во вторых, пуля все еще сидит в дверном косяке, психиатру тут, пожалуй, делать нечего! Но, — продолжает матрос, — это еще не все! — И ухмыляется. — К сожалению, моя история имеет продолжение! — И уже считает дальше: — В-третьих, шесть трупов зарыты в печи для обжига кирпича, шестеро иностранных рабочих, которых вы убили в конце войны, в-четвертых, на дальнем хуторе живет старик кузнец, он может рассказать достаточно поучительную историю, а в-пятых, вы сами сейчас провалитесь сквозь землю (вместе с вашим орденом и вашим блаженной памяти Пунцем Винцентом), потому что я намерен (я ведь сумасшедший, и я еще жив) безотлагательно возбудить обвинение против бывшего ортсгруппенлейтера у нас в Тиши, почтеннейшего егеря Алоиза Хабергейера, обвинение в шестикратном убийстве и подстрекательстве к дальнейшим убийствам.
Хабихт держится обеими руками за письменный стол. Колени у него дрожат, он бел, как побеленная стена. И говорит:
— Вы или хватили лишнего, или взаправду рехнулись! Я сейчас позвоню, чтобы мне прислали людей на подмогу!
— Покуда они приедут, — спокойно говорит матрос, — я дам знать в главное управление жандармерии или в министерство внутренних дел, а еще того лучше в прокуратуру.
— Вы?
— Да, я.
— Ей-богу, меня смех разбирает! Кто вы такой, почтеннейший?
— К сожалению, гражданин, гражданин цивилизованного государства, — отвечает он и подмигивает. — Говорить по телефону, например, мы можем.
— Нет! — говорит Хабихт. — Не можете! С сегодняшнего утра линия не работает.
А матрос:
— Ах, вот как! Ну и не везет же нам! Значит, и подмогу вызвать нельзя.
Они смотрят друг на друга прищуренными глазами;
— Весной сорок пятого… — говорит матрос.
— Я тогда не был в Тиши, и меня это не касается, — отвечает Хабихт.
— … отряд, называвшийся отрядом самообороны…
— Такого не существует!
— … под началом Алоиза Хабергейера…
— Замолчите! — кричит Хабихт. — Мне до этого дела нет!
— … расстрелял в печи для обжига кирпича шестерых иностранных рабочих.
— Не верю!
— Можете пойти и убедиться! Они еще лежат там.
— Их мог с таким же успехом расстрелять кто-нибудь другой!
— Прошлой осенью, — говорит матрос, повышая голос (а шум снаружи становится все глубже, все шире), — у одного из бойцов этого отряда развязался язык, наверно потому, что он струсил; и за это Алоиз Хабергейер…
— Молчать! — визжит Хабихт. — Молчать! Еще одно слово, и вам худо придется! Я вас арестую! За клевету и за обман представителей власти!
— Не забудьте, мерзавец вы эдакий, что у вас на совести человеческая жизнь! — рычит матрос.
Но в это мгновение шум над Тиши становится столь огромным и мощным, что оба непроизвольно нагибают головы.
— Что это?
— Самолеты, — говорит матрос. — Как тогда!
Они бросаются к одному из окон и распахивают его. Но ничего не видят — только стаи взволнованно машущих крыльями ворон и еще клочок бумаги, южный ветер крутит его под сумрачной завесой облаков, под темными весенними тучами, что громоздятся одна над другой, как плотные слои горных пород, и где-то в их бездонных глубинах уже поет хор ангелов смерти.
— Что бы это могло значить? — бормочет Хабихт. — Похоже, несколько эскадрилий!
А матрос:
— Вы газеты читали? Может, разразилась атомная война.
Хабихт:
— Газета вон лежит на столе!
Матрос идет к столу и листает ее.
— Учет скота, — говорит он. — Чушь какая-то! Да это же вчерашняя газета!
— Конечно! — кричит Хабихт. — Здесь все вчерашнее. — Он высовывается из окна, смотрит на небо.
Матрос возвращается к нему и говорит:
— На этом основании Алоиз Хабергейер поручил своему дружку, Пунцу Винценту, убрать старика Айстраха, а как это было сделано, вы знаете сами.
Хабихт медлит с ответом. Кусая губы, он смотрит в окно, напряженно прислушивается к грозной песне ангелов смерти, что невидимыми стаями проносятся над Тиши. Наконец бормочет:
— Я ничего не знаю. Ровно ничего.
— У вас на совести человеческая жизнь, — говорит матрос.
А Хабихт (холодно):
— У меня нет совести. Куда мне с ней деваться при моей-то профессии.