Вольф Мессинг — человек-загадка

Лунгина Татьяна

Квартира поразила меня количеством книг. Уму непостижимо, как мог один человек даже мельком пролистать за всю жизнь это книжное море.

Исследования Зигмунда Фрейда мне ближе по духу, чем физико-математические глубины Эйнштейна, его исследования близки к моим опытам. Позже, ознакомившись с его работами, я понял, что, признавая масштаб его эксперимента, не могу во всем с ним согласиться. То, что он часто наблюдал на психически неустойчивых личностях, он распространял на всех. Я не считаю учение Фрейда во всем верным. Уж очень он придает большое значение половому инстинкту. Я не согласен и с тем, что инстинкт человека непобедим. Фрейд — сильный ученый, но и он совершал ошибки. Но тогда я был горд и польщен

тем, что одновременно меня представили таким двум научным гигантам.

Фрейд уже был осведомлен о моих «дарованиях» и предложил немедля приступить к опытам. Он взял на себя роль индуктора. Никогда не забыть мне его мысленное приказание: подойти к туалетному столику, взять пинцет и, подойдя к Энштейну, выщипнуть из его пышных усов три волоска...

Можешь представить, Тайболе, мое состояние тогда... Что мне оставалось делать? Я подошел к Эйнштейну и, извинившись, объяснил ему, чего требует от меня его друг. Эйнштейн улыбнулся и безропотно подставил щеку. Фрейд остался доволен результатами опытов, но комментировать, как сейчас сказали бы, с позиции фрейдизма, не стал.

Через несколько лет господин Цельмейстер, мой процветающий импрессарио, сообщил мне, что решено отправиться в большое турне по странам мира. Маршрут должен был охватывать такие страны как Япония, Бразилия, Аргентина, Мексика. В короткий отрезок времени вместился такой калейдоскоп событий и зрительных впечатлений, что я порой, вспоминая, многое путал или смещал в хронологической последовательности. Да и не мудрено, если учесть, что полных четыре года пролетели в непрерывных гастролях.

В 1921 году я возвратился в родные пенаты — в Варшаву. За годы, проведенные вдали от родины, многое изменилось в Восточной Европе. В России пронеслась революция, обрела свою государственность и Польша. Местечко, где я родился, оказалось на ее территории. Я вынужден был вступить в армию Речи Посполитой: мне исполнилось двадцать два года. Но моя армейская служба носила чисто символический характер, ибо за то время, что на моих плечах была солдатская шинель, я в глаза не видел стрелкового оружия, да и подготовку никакую пройти не успел. А уже в следующем году я и вовсе стал штатским человеком. Не пришлось долго искать и импрессарио. Им вскоре стал господин Кобак, человек нового склада. Энергичный прагматик, он, тем не менее, не утруждал себя беготней в поисках выгодных для нас гастролей, а деловито вел переговоры большей частью по телефону. И надо сказать — не безуспешно.

Я вновь очень много путешествовал по той части Европы, где до того бывать не приходилось: Париж, Лондон, Рим, Стокгольм, Женева, Рига. В эту поездку я стремился не только обновить, но и расширить свой репертуар, однообразие приедается и самому.

В Риге я разъезжал по улицам в автомобиле в качестве водителя, но с завязанными глазами. Сам я не имел ни малейших навыков вождения, но рядом со мной сидел профессиональный шофер. Мои руки, как и следует, лежали на руле, ноги — на педалях, а шофер давал мне мысленные указания: повороты, внезапные остановки, движения назад. Эксперимент этот видели многие сотни рижан, сплошной стеной стоявшие на тротуарах, словно встречали короля или посла заморской державы. Трюк этот производился с рекламной целью. С тех пор я ни разу не сидел за рулем автомобиля.

Побывали мы с господином Кобаком и за тридевять земель — в Австралии, в Южной Америке, в нескольких странах Азии.

Не могу не вспомнить знаменательную встречу в 1927 году. Мы находились в ту пору в Индии, и мне довелось познакомиться с ее духовным вождем Мохатмой Ганди. Как о выдающемся государственном деятеле я слышал о нем немало и прежде был понаслышке знаком с его философскими воззрениями. Признаюсь, не старался вникать в их тонкости. Но как личность он оставил во мне неизгладимое впечатление.

Ганди тоже

интересовался моими опытами и согласился быть моим индуктором. Его задание оказалось очень простым, но по случайному стечению обстоятельств дало блестящий эффект.

Мне следовало взять со стола флейту и передать ее третьему лицу. Но тот оказался, по-видимому, профессиональным факиром, постоянно носил с собой корзину с прирученной коброй. И вот, когда я передал ему флейту, постоянный атрибут его выступлений, он заиграл прелестную восточную мелодию. Сработал «профессиональный инстинкт» и у кобры, и она стала медленно, грациозно извиваясь, подниматься из корзины с узким отверстием, похожей на бутыль. У меня восхищение победило страх. Это был настоящий танец, изящный и красивый не менее чем человеческий.

Познакомился я там и с йогами. Не скрою, завидовал их почти неограниченной возможности погружаться надолго в состояние глубокой каталепсии, иногда на несколько недель. Мой рекорд был — три дня...

Мессинг потянулся, на миг зажмурился, а потом мельком взглянул на часы. Всякую паузу он использовал для курения. Не обошлось без сигареты и в этой передышке, но он сразу же продолжил рассказ...

Глава 14

Польская мозаика

— ...В Польше ко мне как к земляку часто обращались помимо концертных выступлений. Каких только просьб и желаний мне не пришлось выслушать! Мелким желаниям я никогда не потворствовал и не потакал праздному любопытству обывателя. Я всегда руководствовался двумя принципами: чтобы моя помощь была действительно необходима и чтобы случай был интересен для меня самого.

В Польше мало кто не знал знаменитое семейство графов Чарторыйских. Кроме богатства они еще обладали обильными «запасами» голубой крови, то есть принадлежали к знатному аристократическому роду.

И вот в этом-то семействе происходит банальное событие: пропадает фамильная драгоценность, передававшаяся из поколения в поколение — бриллиантовая брошь. По оценке известных ювелиров она стоила порядка 800 тысяч злотых — сумма по тому времени фантастическая. Все попытки опытных частных детективов оказались тщетны, дело запуталось, а ускользающая с каждым днем новизна случившегося не оставляла надежд на успех. Слухи ходили самые невероятные.

Граф Чарторыйский прилетел ко мне на собственном самолете в Краков как раз под конец моих там выступлений. Взволнованно рассказал о происшествии и умолял, если возможно, помочь. Мы тут же вылетели с ним в Варшаву.

Должен для некоторой ясности дальнейших событий описать мою тогдашнюю внешность. Длинные, почти до плеч черные волосы, бледное лицо. Одевался я в темные костюмы, широкие пальто-накидки и носил экстравагантного покроя шляпу. Граф, когда мы прибыли в его родовой замок, представил меня его обитателям как модного столичного художника.

Утром следующего дня я приступил к «работе с натурой». Устроили так, что передо мной прошли все, кто постоянно жил в замке и приходил туда на службу. Всех я оценил как людей честных и порядочных. Вне подозрений оставил я и всю многочисленную семью графа. Что говорить, верна поговорка — в семье не без урода, но в этом случае я ни на мгновение не сомневался в порядочности каждого.

Осталось проверить совершенно безобидное существо. Лишь об этом человеке я не мог сказать ничего определенного. Это был слабоумный мальчик, сын одного из слуг графа. Ни в чем плохом он замечен не был, и поэтому внимания на него не обращали. Его никто не мог заподозрить в краже, ибо, что он мог понимать в художественной ценности броши или в ее стоимости. Он пользовался в замке полной свободой, мог заходить во все комнаты. И хотя я не чувствовал не только его мыслей, но даже его настроения, он все же вызывал во мне какое-то предчувствие, и я «держал в уме» мальчишку.