Вольф Мессинг — человек-загадка
Шрифт:
Я обратился к правительству с просьбой удовлетворить мое желание. И получил телеграмму — ответ за подписью самого Сталина:
«Товарищу Вольф Мессингу. — Примите мой привет и благодарность Красной армии, товарищ Вольф Мессинг, за вашу заботу о воздушных силах Красной армии. Ваше желание будет исполнено. И.Сталин.»
Первую боевую машину я подарил в 1942 году, а более усовершенствованный истребитель передал авиационному полку два года спустя. Как-нибудь покажу тебе экземпляр многотиражной газеты тех лет «Летчик Балтики». В ней есть большая статья героя войны, летчика — капитана К.Ковалева, в которой он рассказывает о встрече со мной. Что ж, встреча эта памятна и мне. Но не могу без улыбки вспоминать, с каким трудом далось
«Подарок профессора В.Г.Мессинга балтийскому летчику Герою Советского Союза К.Ковалеву. За победу над фашизмом!»
6. Телеграмма Сталина.
7. Самолет, построенный на пожертвования В. Мессинга.
В том же 1942 году с гастролями я побывал в Ташкенте, где меня ожидало приятное знакомство с писателем Алексеем Толстым, или как его называли за глаза—с «красным графом». До этого я знал его по книгам и пьесам. Уже после знакомства, когда наметились кое-какие успехи в русском языке, я немедленно прочел его книгу «Хождение по мукам», но пьесы по его произведениям я смотрел еще в Москве. «Хождение по мукам» оказалась близка мне по сюжетной канве: я и сам-то с детства прошел тернистый путь. Сродни мне оказался и мятущийся дух героев романа.
В годы войны, хоть Москва и продолжала быть эпицентром жизни государства, но культурная и научная элита разъехалась из Москвы, растеклась по окраинам России. В Ташкенте тогда было особенно много представителей интеллигенции. К моему приходу в особняк Толстого там уже сидели за чайным столом писатель Корней Чуковский, жена Максима Горького, знаменитый актер Берсенев, неизвестные мне музыканты. Квартира Алексея Толстого являла собой клуб избранных. Я провел там для гостей импровизированный сеанс своих опытов. Но слух о моем приезде вышел из этого замкнутого кружка, и через три дня моими зрителями были рабочие вывезенного из Воронежа завода, кажется, строительного.
Все годы войны я выступал, в основном, перед невзыскательной, но искренне принимавшей меня аудиторией. Да для меня и не важна была в то время интеллектуальность зрителя. Гораздо важнее было не оставить в людях чувства подозрения, что перед ними шаман или ловкий надуватель.
Глава 18
Под пристальным взором науки
В 1944 году в Новосибирске после моего выступления ко мне за кулисы пришла молодая женщина. И сразу быка за рога:
— Вы знаете, мне кажется, что вступительное слово перед вашим выходом нужно читать по-другому... Ну, хотя бы в иной манере.
Меня заинтриговала такая прямота и полное пренебрежение к моей известности.
— Ну, что ж, — сказал я, — попробуйте вы, если можете. Следующее мое выступление через два дня. Успеете подготовиться?
— Думаю, что да, — ответила незнакомка.
Накануне выступления я встретился с ней снова.
Мне понравилась ее манера говорить: четкая, сдержанная, без намека на внешний эффект. В ней самой чувствовалась большая внутренняя культура.
— А у вас есть длинное платье для выступления? Что-нибудь вроде вечернего туалета?
Казалось, она сама была заинтересована работать со мной и должна была бы во всем соглашаться. Но ответила она гордо, даже вызывающе:
— Такого платья у меня нет. Но я уверена, что для ваших «Психологических опытов» оно и не нужно. Такой программе, выпадающей из привычных сценических рамок,
Такова была моя первая встреча с женщиной, которая стала потом и моим помощником, и другом... Да ты и сама, Танюша, видела наши отношения.
Вольф Григорьевич внезапно умолк, словно ловя ускользающую нить повествования. Я понимала, что душа его сейчас с ней — с Аидой Михайловной, и отвела от него взгляд, словно хотела дать им возможность побыть наедине.
— ...А в первые послевоенные годы я познакомился еще с одной замечательной личностью, сложной душевной конституции, изломанной судьбы. Понимаешь, такие люди меня всегда притягивали больше, нежели те, о ком говорят — «в здоровом теле — здоровый дух». Я вспоминаю о нем с величайшим почтением. Я говорю о писателе Алексее Игнатьеве, авторе жизненной драмы-эпоса «Пятьдесят лет в строю». Ну, книгу тебе пересказывать, Таня, думаю, нет нужды, да я сейчас больше хочу сказать не о его творчестве, не большой я знаток русской литературы, а о тех незабываемых днях уюта и тепла, которые он мне подарил. Понимаешь, таким вечным скитальцам, как я, особенно памятны дни и минуты, ты будешь смеяться, как бы это сказать... ну, мещанского, что ли, благополучия, когда тепло и покойно.
Игнатьев прожил большую и сложную жизнь, напомнившую мне мою собственную, хотя его скитания по житейским дорогам вряд ли можно сравнить с моими. Ведь он был дипломатом, ему не приходилось ездить под лавками вагонов. Но позже, уже в качестве политического изгнанника, ему довелось попробовать и горький хлеб чужбины...
Жил он после возвращения в Москве, на Старой площади, и двери его квартиры всегда были широко распахнуты, с истинно русским гостеприимством.
Памятен мне день, когда он пригласил нас с женой на ужин, который я всегда с удовольствием вспоминаю. Ужин был обставлен с русской широтой и хлебосольством. Стол сверкал изысканными серебряными приборами — вплоть до вилочек для лимона и китайской соусницы с головой дракона на ручке. И чай мы пили из тончайшего кузнецовского фарфора. Правда, многие приборы нам не понадобились, так как единственным блюдом, не считая чая, была рассыпчатая гречневая каша со шкварками.
Но с уверенностью могу сказать, что любой гурман отдал бы должное этой каше! Незабываемая каша — такой я больше никогда не пробовал! И если при таком скромном меню я сказал, что ужин был обставлен в традициях русского хлебосольства, то имел в виду атмосферу душевной доброты и щедрости, которые каждый мог найти в семье Игнатьевых и в дни недостатка, и в дни благополучия. Как в той русской поговорке: «Чем богаты, тем и рады». А еще он был великолепным собеседником, умевшим и слушать, и рассказывать. Любовно храню среди множества книг, подаренных мне авторами с дарственными автографами, и его книгу, и когда вновь перечитываю любимые страницы, словно слышу опять голос самого Алексея...
Было у меня немало и других знакомств, которые я бережно храню в памяти сердца, но не обо всех настала пора рассказать: ведь многие живут и творят и сейчас, так что не хочется говорить о них без их «санкции».
Все эти послевоенные годы я много разъезжал со своими «Психологическими опытами», все лучше и больше познавая огромную страну и ее народы, а главное — приобрел неисчислимое множество новых знакомств. Были у меня, безусловно, и завистники, но друзей — неизмеримо больше.
Не мог я жаловаться и на невнимание ко мне публики, потому что не припомню ни одного своего выступления без аншлага. Грех мне пенять и на равнодушие прессы. В газетах и журналах стали появляться восторженные заметки и статьи, хотя я не раз говорил, что всегда старался избегать «мистического ажиотажа» вокруг своего имени. Всякий раз подчеркивал, что способности мои могут в той или иной степени обнаружиться в каждом человеке. И главное, я не хотел придавать им сверх-естественный оттенок, подчеркивал их «земное» происхождение.