Вольфсберг-373
Шрифт:
Он официально сообщил о покушении на побег, о том, что все участники арестованы и водворены в «С. П.», и закончил словами:
— Все, кроме одного. Одного, который не воспользовался сделанным ему предложением спасти свою голову бегством. За два дня до побега, мы имели все сведения от этой личности. Мы любим предательство и пользуемся им, но мы презираем предателей. Лагерю будет не трудно узнать, кто он! Комендант не осуждает тех, кто стремился бежать. Как офицер, он это понимает. Однако, все они будут дисциплинарно наказаны за нарушение лагерных правил. Можете разойтись!
Д-ра В. не убили. Его даже не били. От него
Участники побега, благодаря тому, что их «дело» попало в руки коменданта лагеря, а не Кеннеди, который, кстати, в ночь побега отсутствовал, отсидели известный срок в «С. П.».
Трое из них были там задержаны и впоследствии выданы. Остальные были отправлены на известный срок принудительных работ. Отбыв его, они получили долгожданную свободу.
ЛЮДИ
Лагерь Вольфсберг-373 научил нас не только ненавидеть, но и любить. Ненависть проходит быстро — она не может вечно жечь сердца. Время сглаживает царапины и раны. Если не все, то, во всяком случае, большинство людей несут в своей душе всепрощение.
Я не могу сказать, конечно, что всепрощение проникло в сердца всех заключенных в лагере. Те, которые пережили там нечеловеческие физические мучения и моральные пытки, не могли, я думаю, и со временем простить своим мучителям. Пережившие потерю близких, утрату веры в людей, отчаяние, вероятно, не так легко забыли это, выйдя, наконец, на волю, и естественно, что для них черные тени Вольфсберга-373 заслонили собою те светлые проблески, которые порою согревали наши сердца.
Я могу говорить только о себе, о своих чувствах.
Если я вынесла на своем сердце, на своем «я» царапины и ушибы из времени, проведенного в лагере Вольфсберг — они давно заросли и даже не оставили шрамов. Остались любовь и благодарность к людям, которых я встретила в те годы, и, главное, уважение к человеку, как таковому.
У меня в душе всегда будет теплиться нежная симпатия к инвалидам, с которыми я делила добро и зло. Часто, беря в руки небольшую тетрадку, которую мне переплел Тони Каух, читая посвящения и прощальные слова работников «Бастельштубе», я их вижу так ясно. Как живые, они встают перед моими глазами. И трудолюбивые и те, для кого мастерская была только «ловчением» — все они имели свои маленькие минусы и громадные плюсы. Как теплы их слова, и те, которые написаны красивым почерком, и в которых интеллигентно выражена мысль, и малограмотные, витиеватые, как те, которые мне написал Польди Буря, называвший меня своей «мамицей» (матерью), Польди, выросший на моих глазах, с ребячьим пушком на щеках и большими-большими испуганными глазами, которые потом, только в мастерской, научались смеяться.
У меня такое же тепло к девушкам и женщинам, по отношению «которых я так некрасиво поступила в первый день приезда в Вольфсберг, в ответ принявшим меня в свои сердца, в свою среду, как свою, как родную. Теплая любовь ко всем моим «мутти», не за то, что они давали мне свои папиросы, ко всем девушкам, не за то, что они делили со мной последний кусочек хлеба, а за то, что на моих глазах рассеялся миф о разнице между «чистой германской расой» и «унтерменшами», о которых писал и говорил Гитлер; за то, что мне было подарено полное доверие,
То же тепло я храню по отношению достойных заключенных лагеря. Я не могу сказать, что между пятью тысячами людей не было наушников, ябедников, завистников, лебезивших перед Кеннеди и всеми англичанами. Но их было так мало — они бросались в глаза, они были «париями». Их обходили, не причиняя им зла.
Я не скажу, что среди нас не было настоящих «кригсфербрехеров». Были. Не большие, не «массовые убийцы», но все же те, кто должен был так или иначе ответить за свои преступления, в своей же преступной среде, собранные в какой-нибудь тюрьме, выведенные перед нелицеприятный суд…
Всегда я буду хранить уважение и симпатию к «моим» генералам, опекаемым нами в Вольфсберге до момента их отправки в Германию, где они получили полную свободу. Я с ними встречалась после освобождения из лагеря, и до сих пор с двумя из них веду переписку. Третий, самый молодой, генерал-лейтенант Мельцер умер от последствий заточения в тюрьме, не долго насладившись свободой.
Но в моем сердце есть место, и большое место, для голубоглазого мальчика Джимми, бравшего на себя очень большой риск и ответственность, помогая заключенным; для рыженького Эдди, работавшего старшим слесарем в лагерной мастерской, «слепнувшего» каждый раз, когда у него из-под носа брали запрещенные инструменты или вещи — того Эдди, который мог убить двух усташей и четника Душана Р., но тоже «ослепшего» в момент их побега.
Никто из нас не забудет капитана Рэкса Рааба, девушек УМСА и квэйкерш, боровшихся за улучшение жизни в лагере, за увеличение пайка, против хищений, против грубости, против неограниченного террора и деспотизма Кеннеди, помогавших освобожденным заключенным в устройстве их жизни, в нахождении угла, в розысках их растерянных семей. Моей свободой я обязана капитану Раабу, который в Вене сдвинул неподвижный камень, заграждавший мой выход из лагеря. И не я одна. Многим из нас открыл ворота Вольфсберга этот тихий, вежливый, такой доброжелательный человек.
Я питаю уважение к капитану Шварцу и капитану Маршу, остававшимся, несмотря на их обязанности, прежде всего людьми, никогда не злоупотребившими своей властью ради какой-либо мести и, наоборот, выказавшими в полной степени свою гуманность. У меня нет никаких дурных чувств по отношению к сержанту Зильберу. Он тоже исполнял свой долг, но он не был ни «заплечных дел мастером» ни сатрапом своего «шефа» в его преступлениях, хотя он, Зильбер, возможно, больше чем кто-либо, потеряв всю семью в газовых камерах, тогда должен был ненавидеть всех тех, кто этому, вольно или невольно, словом или делом, способствовал.
Это были тяжелые годы, но из них я вынесла очень многое. Там я научилась понимать людей. Там я примирилась с человеческими слабостями. Там я приобрела искусство, недоступное в нормальной и сытой жизни, и столько верных друзей, сколько я не имела за всю свою жизнь. Там я научилась усидчивости, терпению и любви. Там я, как никогда до тех пор, поняла молитву Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего». Как необходимы человеку те добродетели, о которых он коленопреклоненно молит Творца! «Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми!» Какой глубокий смысл нашла я в этих словах, произнося их мысленно в Вольфсберге, произнося их не только в Великом Посту, а ежедневно и всегда, когда во мне просыпалась прежняя вспыльчивость, или когда и на меня находила «лагерная холера».