Волга - матушка река. Книга 1. Удар
Шрифт:
— Садитесь, — показывая рукой на длинный ряд стульев возле покрытого зеленым сукном стола, не допуская Смельчакова к письменному, проговорил Аким Морев.
— Что ж, присесть можно, — ответил Смельчаков, не сводя глаз с Сухожилина.
Аким Морев, прочитав до конца анкету, затем краткую автобиографию, спросил:
— У меня небольшой вопрос к вам. Вы пишете, что детские годы провели в Первом Колонке, неподалеку от города Баронска, ныне Марксштадта, и что отец у вас был священник. Можно спросить, какой церкви?
— То
— Православной?
— Не помню. Видимо, православной.
— А вы припомните.
— Православной или какой — все равно дурман… и я его за это ненавижу… отца, — выпалил Смельчаков.
— О дурмане мы без вас знаем… Но не надо нас одурманивать. Первый Колонок, как нам известно, — немецкое село на Волге… и церквей там не было. Кирхи были. Так в какой же кирхе служил ваш батюшка?
— Я на это тоже не обратил внимания, — дерзко ответил Смельчаков, но губы у него задрожали.
— Позвольте, как же это, товарищ Сухожилин? А?
— Мог же человек не обратить внимание на такое: дурман, так он в кирхе и в мечети — дурман, — быстро проговорил Сухожилии.
— Э, нет! Итак, ваш батюшка, — Аким Морев снова обратился к Смельчакову, — был не священник, а пастор? Это разница. Большая разница.
— Какая же разница? Священник одурманивал народ, пастор тоже не просвещал. И тот и другой творили вредное дело, — стараясь держаться твердо, вымолвил Смельчаков.
— И вас они этому научили? — в упор и неожиданно для Смельчакова поставил вопрос Аким Морев.
— То есть? Я заслуженный… я во время обороны Приволжска…
— Мы потом разберемся, какой вы заслуженный и что делали во время обороны Приволжска. А сейчас мы устанавливаем, что ваш батюшка был пастором и, стало быть, носил немецкую фамилию. Какую? Говорите.
У Смельчакова губы продолжали дрожать. Понимая, что вывернуться нет никакой возможности, он еле слышно пролепетал:
— Раушенбах.
— Как, как? — переспросил Аким Морев.
— Раушенбах, — более отчетливо произнес Смельчаков.
— Та-ак, — протянул Аким Морев и посмотрел на Сухожилина. — Ну! Как вам нравится этот молодчик, носящий вымышленную фамилию, обучающий честных коммунистов критике и самокритике? Молчите?!
Сухожилин развел руками:
— Не ждал…
— Хорошо, — зло проговорил Аким Морев. — Давайте разбираться дальше, господин Раушенбах. Вы в «автобиографии» пишете, что остались сиротой семи лет.
— Так точно, так точно! — выпалил Смельчаков.
— По разным причинам дети остаются сиротами. Немало у нас сирот, отцы и матери которых погибли во время Отечественной войны. А вот что случилось с вашим батюшкой? Надо бы сказать. Умер, утонул в Волге, случайно был убит?
— Расстрелян, — совсем уже глухо вымолвил Смельчаков.
— Ага. Расстрелян? Значит, теперь мы знаем точно, как ушел с грешной земли ваш батюшка. Ну, а за что расстрелян?
— В тысяча девятьсот девятнадцатом году, — неожиданно смело ответил Смельчаков.
— Так, так. А где? — снова задал вопрос Аким Морев.
— В городе Вольске, на Волге.
— Кем? Белыми, красными? Тоже ведь разница.
— Говорили, белыми. Не помню. Не знаю.
Аким Морев встал из-за стола, прошелся по комнате и сказал:
— Я сам расскажу, за что и кем был расстрелян ваш батюшка, — заглядывая во вторую папку, чуть подумав, заговорил Аким Морев. — В те годы на стороне советской власти немало было честных немцев. Но были и другие… В Вольске голодали рабочие цементных заводов, а у немецких богачей трещали амбары от хлеба. Большевики Вольска направили в Первый Колонок за хлебом восемнадцать рабочих… и этих товарищей кулаки убили. Вольчане после этого выслали отряд красногвардейцев. Они арестовали кулаков, богачей-мукомолов, во главе с пастором, переслали их в ревтрибунал, по постановлению которого пастор и все кулаки-мукомолы были расстреляны. Пастор тот и был Раушенбах.
— То есть?
— Опять «то есть»! Раушенбах — ваш батюшка. Так вот почему вы остались сиротой. Обманул партию. Зачем?
— Это меня там перепутали… в автобиографии, — прошипел Смельчаков.
— Если перепутали, тогда пусть разберется партийная организация. А теперь — партийный билет при вас? Передайте его Сухожилину: ваше дело рассмотрят на бюро горкома.
А когда Смельчаков покинул кабинет, Аким Морев, обращаясь к Сухожилину, проговорил:
— Видели, Гаврил Гаврилович, кого вы пытались защищать? Защищали мерзавца.
— Поражен, поражен… — с чувством раскаяния произнес Сухожилин.
— Так вот… мы вам и поручаем разобраться в этом безобразии.
— Слушаюсь, — сказал Сухожилин и намеревался было покинуть кабинет, но секретарь обкома спросил:
— Завтра на бюро стоит вопрос о детском базаре и елке. Не знаю, надо ли его нам ставить?
— А как же! — воскликнул Сухожилин. — Ведь это не просто торговля, а политика… воспитание детей. И мы каждый год… каждый год этот вопрос рассматривали на бюро… да не раз… Семен Павлович, бывало, сам ежедневно выезжал на площадь и осматривал, как строят магазинчики. А как же? Это же политика!
— Кто сообщение делает?
— Доклад? Я. Как всегда.
На бюро ровно в десять вечера явились все.
Первым пришел Сухожилин. Он за эту ночь еще больше похудел, нос заострился; серые же глаза затуманились, будто заполнились гороховым киселем.
— Да-да-да, — пробубнил он, присев и глядя только на Акима Морева. — Да. Занялись мы аппаратом горкома… и ужас: открыли «жучков» — да каких!
«Что это он, хвастает, что ли? — подумал Аким Морев. — Видимо, человек нищей души». А тот продолжал: