Волгины
Шрифт:
Не прошло и минуты, как пулемет Дудникова, радуя бойцов, хлопотливо застучал из-за сарайчика, поливая свинцом бегущих за околицу и уползающих на карачках врагов.
— А-а, мерзавцы! — торжествующе закричал Алексей, вскакивая. — Подсыпай им, ребята, подсыпай!
Гитлеровцы задерживались у каждой хаты, отстреливаясь из автоматов и ручных пулеметов. Но пехотинцы третьего батальона уже растекались ручейками по огородам, ползли по канавкам и обрушивались на вражеских автоматчиков с флангов и тыла.
Алексей увидел бойцов третьей роты, перебегающих от хаты к хате,
Он то и дело натыкался на что-нибудь: то на труп врага, то на поваленный плетень. В одном дворе он увидел корову. Она стояла у стога и спокойно жевала сено. Село выглядело пустынным: все жители, повидимому, давным-давно убрались из него, а оставшиеся сидели в погребах, в ямах. У одной калитки Алексей увидел лежавшую кверху лицом молодую женщину. Ее оголенные белые ноги в шерстяных чулках были раскинуты, пальцы рук судорожно вцепились в землю. На обнаженной полной груди чернел правильный ряд запекшихся пулевых точек — след автоматной очереди.
Алексей прикрыл ладонью глаза, натянул юбку на ноги женщины. Его била дрожь ярости, ненависти, гнева. Из окон хаты валил смрадный дым. Крупные дождевые капли падали на крадущийся по соломенной крыше огонь, слышалось легкое шипение.
Волгин искал следов стоявшего здесь накануне медсанбата, но ничего, что напоминало бы его, не находил.
К Алексею подбегали капитан Гармаш с перевязанной свежим бинтом головой, связной Фильков и пухлощекий связист с аппаратурой.
— Комиссар! — запыхавшись и прихрамывая, крикнул Гармаш. — Я буду вон на той хате, третьей от угла. Это мой командный пункт. Мелентьева я послал со взводом в обход по буераку…
— Ну как? Прорвали? — спросил Алексей, тоже еле переводя дыхание.
— Какой черт! — Гармаш махнул рукой. — Погоди, брат. Рано. Первый батальон на танки напоролся. Слышишь — отбивается? Мы глубже всех врезались.
Пригибаясь, Гармаш и Алексей вбежали в тесный занавоженный дворик. Рядом, за плетнем, поднялся серый столб, упала мина, взвыли осколки.
— Из лесу кладет, — поправляя на голове розовую от крови повязку, злобно сплюнул капитан Гармаш.
— Медсанбата-то нигде не видать, — сказал Алексей. Казалось, только эта мысль и занимала его.
— Выскочили, — ответил капитан и, ухватившись за сук старой высохшей груши, росшей у окон хаты, стал карабкаться на крышу.
За ним полез Фильков. Связисты расположились на завалинке, налаживая рацию.
— Слышишь, комиссар! — крикнул Гармаш, присев у трубы и наводя бинокль в ту сторону, откуда долетали звуки, похожие на треск горящего сухого хвороста. — Опять прижал хлопцев немец. Иди, Прохорыч, помоги там. Чего они там, задницы свои не поднимут, что ли? Добирайся с ними вон до той горки на краю села, за школой, и держись.
Последние слова капитана потонули в грохоте стрельбы.
Саша Мелентьев с девятью бойцами (все, что осталось от взвода) пробивался по лесистому буераку к восточной окраине Сверчевки, чтобы ударить врагу во фланг.
— Товарищ лейтенант, — отдавая начальнику штаба это
Капитан смотрел на смущенно стоявшего перед ним Сашу злыми, требовательными глазами.
«Я бы не послал тебя на такое дело, но пойми: послать больше некого, и если я рискую тобой, значит речь идет о жизни всей дивизии», — казалось, говорил взгляд Гармаша.
И вот Саша Мелентьев, согнувшись вдвое, неуклюже раскидывая длинные ноги, перебегал от одного куста орешника к другому, и мокрые ветки хлестали по его разгоряченному, потному лицу. За ним, хрипло дыша, бежали красноармейцы — пулеметчик с ручным пулеметом Дегтярева, двое с автоматами, а остальные с винтовками. Иногда мины начинали ковырять впереди зеленый дерн, кусты орешника летели к небу вместе с корнями. Саша падал на мокрую скользкую траву, и рядом с ним, словно мешки, шлепались бойцы.
С самого начала боя Сашу мучила сильная жажда: он выпил из фляжки всю воду и теперь, разинув рот, ловил сухим языком стекающие с козырька каски горьковатые дождевые капли. Выражение лица его оставалось таким же мягким и немного рассеянным. Казалось, он все еще был в каком-то недоумении от всего, что происходило вокруг. Иногда он приподнимал со лба слишком просторную, давившую на голову, как чугунный котел, каску и, завидев впереди перебегающих немцев, поднимал тонкую руку, сжимавшую пистолет, и не командовал, а просил:
— Шурупов, дайте, пожалуйста, патронов десять из автомата.
И толстощекий Шурупов выпускал небольшую очередь.
Залеживаться на одном месте нельзя было ни одной лишней секунды. Это был не обычный оборонительный или наступательный бой, а рывок из вражеских тисков. Минута промедления — и тиски, разжатые в одном месте ценой многих жизней, вновь могли сомкнуться. Поэтому надо было идти и идти вперед напролом, пока хватит сил.
Саша Мелентьев не был храбрецом и искусным командиром: человек он был книжный, мечтательный, а здесь надо было действовать по-военному — решительно. Пока что он только стремился поскорее достигнуть указанного капитаном рубежа. В этом он видел прежде всего спасение батальона и всех тех, кого считал самыми близкими людьми — капитана Гармаша, комиссара, связного Филькова, Нину Метелину и ту худенькую девушку из медсанбата с большими иссиня-серыми глазами, сестру комиссара Волгина, которую он видел всего два раза. Мысль о том, что ее могли взять в плен, надругаться над ней, придавала ему смелости и решимости.
«Что, если немцы захватили медсанбат и она не успела уйти? — на бегу размышлял Саша Мелентьев. — Ведь в медсанбате были раненые, а раненых она не могла бросить».
Разгадав маневр русских, немцы засыпали буерак минами. Огневой занавес спустился перед обходной группой Мелентьева. Один боец был убит, другой — тяжело ранен, третий — легко. Оставлять раненых было не на кого — позади не осталось даже двуколки, и Саша Мелентьев приказал положить тяжело раненного на плащпалатку и тащить волоком за собой.