Волгины
Шрифт:
— Что и говорить. Они жарятся, как каштаны. Я не завидую сейчас тем, кто в Барановичах.
— Ренке! Ренке! — продолжал устало звать Бюхнер.
Но Ренке не отвечал: его бомбардировщик горел в лесу под Барановичами…
На станции тем временем пожарники и бойцы местной противовоздушной обороны продолжали вытаскивать из-под обломков раненых и носить их в бомбоубежище. От огня всюду было светло, как днем, и отличать живых от мертвых было не трудно.
Толпы людей шли по улицам из города — в поле. Дорогу им освещали красные отсветы бушевавшего на станции
Две женщины — низкорослая, полная, как румяное налитое яблоко, одетая в широкую сборчатую юбку и расшитый красной нитью полотняный передник, и высокая, пожилая, с крутыми мужскими плечами — шли по дороге.
Город давно остался позади, и только видно было красное дымное облако. Занимался рассвет. Над ржаным душистым полем заводил свою раннюю песню жаворонок. С каждой минутой становилось все светлее. Румяный свет еще не видного за лесом солнца разгорался все ярче. Жаворонки заливались все громче. А люди все шли и шли, и среди утренней тишины был слышен их торопливый топот, усталое натруженное дыхание. Молодайка в вышитом переднике бережно прижимала к груди какой-то сверток. Пожилая высокая женщина вдруг остановилась.
— Ох, мати божья! Не можу больше, ой, не можу, — громко вздохнула она и села тут же, у дороги. — Долго ли мы еще идти будем? Я уже и ноги себе сбила.
Молодайка в переднике опустилась рядом со своей спутницей, осторожно приоткрыла верхнюю часть свертка, дохнула туда широко открытым ртом.
— Тетка Марина, дытына наша морщится, ей-богу, исты хоче. Ох, боже ж мий! Що я буду с нею робыть?
— Да де ж ты его взяла, Парася, я так и не зрозумию? — спросила пожилая женщина, обвязывая тряпкой ногу.
— А я ж кажу вам — не знаю. Когда вин начав бомбить, мы ж легли з вами в тот ривчак. Коли дывлюсь — подо мной дытына. Я и сама не помню, як я его схватила. Потом спрашивала, чья дытына, никто не знает. Да и мы ж побиглы с вами со станции.
— Мати пресвятая, — перекрестилась Марина. — Оце, мабуть, страшный суд и есть. Надо вернуться в город да поспытать, може, маты найдется. Куда ж ты с ним пойдешь?
— Не пойду я в город, — ответила Парася и с выражением ужаса на миловидном лице оглянулась в сторону Барановичей.
Там все еще висело красное пухлое облако.
По дороге шли люди, скрипели возы.
Женщины посидели, отдохнули и снова двинулись в путь.
Из-за леса поднималось ясное, как всегда, солнце. Роса на колосьях высохла, голубоватым дымком курились в балочках испарения.
— Парася! — после долгого молчания снова заговорила Марина. — Так як же ты с дытыной будешь? Оно же не наше.
— А я знаю? — тихо ответила Парася. — Не могу же я его на дороге кинуть.
И опять женщины долгое время шли молча. Потом Марина сказала:
— Правда, Парася, жалко дытыну. Ну, неси, може, наша будэ. Нехай растет на счастье…
Ребенок слабо пискнул.
— Ой, тетка, вин плаче. Кажу — исты хоче, — остановилась Парася.
Марина порылась в котомке, отщипнула от житного хлеба
— Дай ему.
Парася отсосала узелочек, сунула в разинутый, как у голодного птенца, ротик. Ребенок замолчал, зачмокал губами. Парася осторожно дохнула ему в лицо, точно хотела согреть его своим дыханием, светло улыбнулась.
— Ах ты, голопузик чернобровый! Як тебя зовут, а? Кто твоя маты? Ну-ка, скажи, где твоя маты? — спрашивала она. — Тетка Марина, а правда, як его зовут? Мы и не знаем.
— Як зовут, скажет только ридна маты… А не буде ридной, найдем свою. Жинок на сели у нас богато.
Парася пристально взглянула на свою суровую тетку, хотела что-то сказать, но только улыбнулась…
Иван Егорович Самсонов потерял в тот вечер свою палку и фуражку. Случайно он оказался в глубокой канаве и там, стиснутый со всех сторон дрожащими телами, пролежал до конца бомбежки. Выйдя из этого убежища, он стал разыскивать свою команду и спутниц. Упрямо и неторопливо бродил он по платформе между пылающими вагонами и окликал мостостроителей по именам и фамилиям.
На станции он нашел только троих, остальные разбежались или погибли… Утром он встретил еще двух людей из бригады Шматкова, а двое так и пропали без вести.
В бомбоубежище, куда сносили раненых, он зашел утром и узнал, что Кето и Стасю (ему рассказали об их приметах) отвезли в городскую больницу. Но пришел он туда слишком поздно: раненых уже эвакуировали.
Только на следующий день Самсонов со своими пятью мостовиками смог выбраться из Барановичей и после десятидневных скитаний по железным дорогам приехал в Днепропетровск.
Часть третья
Знойные дни медленно гасли над Ростовом. Солнце светило щедро, но людям казалось — на всем лежит неуловимая печальная тень. И небо выглядело необычным, словно таило опасность. По ночам жители с беспокойством прислушивались к глухому рокоту дежурного самолета, доносившемуся из звездной глубины.
Но и на просторном тихом Дону, как и всюду в глубоком тылу, война все еще казалась далекой. Лето стояло влажное, урожайное. Проносились и таяли в задонских голубых просторах бурные ливни. Желтели поля, наливались и твердели тяжелые колосья. В колхозах начиналась косовица. Старики говорили, что давно не наливалась таким крупным и тяжелым зерном звенящая на ветру пшеница, давно не вызревали такие сочные румяные яблоки, груши, абрикосы и сливы… Да и бахчи ожидались хорошие, и виноград на придонских песчаных косогорах хотя и был еще зелен, но уже так тяжел, что приходилось подставлять добавочные подпорки.