Волгины
Шрифт:
Алексей следил за работой девушек, и вдруг взгляд его остановился на одной. Что-то неуловимо знакомое было в ее гибкой, тонкой фигуре, в ее живых, энергичных движениях, когда она подхватывала носилки и бегом тащила их в лес. Два раза Алексей издали увидел неясные, но чем-то поразившие его черты девичьего лица, развеваемые ветром, выбивавшиеся из-под пилотки темнорусые волосы.
— Живей! Живей! — командовал командир медсанбата.
Девушка подошла к командиру и, получив какое-то приказание, повернулась
Алексей изумленно вскрикнул, придерживая болтавшуюся на боку полевую сумку, бросился навстречу. Девушка увидела его, остановилась, широко раскрыв глаза.
— Танюшка! — позвал Алексей.
Таня все еще не узнавала брата.
— Ты… ты…. — бормотала она, и вдруг лицо ее побледнело, она пронзительно вскрикнула:
— Алеша! Алеша! — и повисла на его шее.
Они осыпали друг друга бессвязными вопросами, обнимались, смеялись и плакали.
Командир медсанбата удивленно смотрел на них.
— Как ты? Откуда? Да что же это такое? Да не может быть! — восклицали они, перебивая друг друга и все еще не веря этой встрече.
— Как ты попала, Таня, в армию? Когда ты успела? А как же институт? Ведь я ничего не знаю…
— А ты как? Политрук… Ох, боже мой… — Алешка, милый! Да я ни за что не узнала бы тебя в военной форме. И какой ты стал… И лицо не такое. А здесь Тамара… Тамару помнишь? Тамара! Тамара! — кликнула она.
Тамара подбежала к ним, всплеснула руками и онемела от изумления…
Коротки фронтовые встречи, но еще короче была эта встреча на безвестной прифронтовой станции. Рота Алексея уже построилась и втягивалась в лес. Медсанбат тоже почти заканчивал выгрузку.
— Где же ты? В какой части? — жадно всматриваясь в лицо брата, сверкая глазами, казавшимися еще более яркими на смуглом огрубевшем лице, спрашивала Таня. — Где Кето? Где ребеночек? Живой, здоровый? Куда же ты их отправил? К нам, домой, или к матери?
Алексей назвал часть, входившую в ту же дивизию, что и медсанбат Тани.
— Значит, мы будем близко друг от друга! — подпрыгнула от радости Таня. — Алешка, родной мой… Ну, говори, где же Катя?
Алексей крепко сжал руку сестры, склонил голову. Времени для разговора оставалось обидно мало, раздумывать было некогда: надо было или сказать правду; или унести ее с собой туда, откуда можно и не вернуться. Но сестре, от которой ему всегда было стыдно скрывать даже самое плохое, он мог сказать, и он ответил сухо и коротко:
— Катя умерла в Минске. Она была ранена в Барановичах при бомбежке. О Леше пока ничего не слыхать. Наверное, пропал где-нибудь…
Таня, бледная, смотрела на брата, широко раскрыв глаза. Алексей коротко рассказал о последних часах жены.
— Но имей в виду, Танюша, я не только поэтому решил идти в армию. Не только поэтому… Я не могу тебе объяснить.
В эту минуту одинаковое выражение было на лицах Алексея и Тани, и сходство их было особенно разительным.
— Я понимаю тебя, — тихо сказала Таня. Бледность медленно отливала от ее щек. — Мой бедный Алешка… Братец… Я все понимаю.
Она обняла его, заплакала.
— До свиданья, Танюша! Я думаю, мы будем часто видеться, ведь мы в одной дивизии, — сказал Алексей и, поцеловав сестру, побежал в лес догонять свою роту.
Спустя неделю после того, как советские войска оставили Минск, по глухой лесной дороге, залегавшей в немецком тылу, шли на восток два русских солдата. Вернее, это уже не были солдаты: так мало осталось в них от прежнего воинского вида. Оба в разбитых веревочных лаптях, в серых войлочных шляпах, они шагали молча и сосредоточенно, как люди, давно втянувшиеся в ходьбу и прошедшие не одну сотню километров.
У обоих за плечами висели тощие котомки, оба обросли дремучими, сивыми от пыли бородами.
Один — высокий, сухоплечий, жилистый и более легкий в движениях — шел твердой поступью, точно отмеривая собственные шаги суковатой неоструганной палкой, другой — низкорослый, с вяло опущенной, как вызревшая подсолнуховая шапка, головой — тянулся позади усталой развальцей и тяжело дышал.
— Потерпи, Микола. По расчетам, осталось не много. К ночи до жилья доберемся, — сказал высокий и ободряюще улыбнулся товарищу.
— Да я же хиба не терплю? Кажись, и так притерпелся. Видишь, двигаю, як паровоз, — кряхтя, проговорил Микола.
— Нам, главное, молочком да хлебцем подкрепиться, а там и дальше, — рассуждал Иван Дудников.
Это были они, последние защитники заставы лейтенанта Чугунова.
Дорога, по которой они шли, была малопроезжей, местами совсем заросла высокой лесной травой и кустарником. По сторонам стоял глухой столетний лес, иногда перемежающийся просеками, порубками и широкими полянами. Быстро вечерело. Солнце уже пряталось за редкими шпалерами берез, все вокруг играло червонными золотистыми блестками. Из глубины леса, полного сумрачных теней, тянуло густой прохладой. На полянках пряно пахло перезревшей земляникой.
— Ну и попали мы с тобой на дорогу, — сказал Дудников и глубоко вздохнул. — С утра идем — и ни одной живой души. И немцы, видать, боятся сюда забираться.
— Ну их. Век бы их не бачить, — буркнул Микола и опасливо осмотрелся.
— Сколько мы уже идем? Месяц странствуем? — спросил Дудников.
— Со вчерашнего дня второй пошел. Ты мне скажи, Иван, чи скоро мы доберемся до фронта? Докуда мы будем так шагать?
Дудников, сосредоточенно помолчав, ответил: