Волгины
Шрифт:
Павел спросил:
— Что же ты порешил делать, ежели фронт до тебя дойдет?
Ему не терпелось узнать, что думал и чувствовал человек, который уже готовился эвакуировать хозяйство всего района.
— Известно — что, — Голубовский прищурил левый глаз. — Строго между нами: мы уже получили указание. Председатель рика — командир партизанского отряда, я — комиссар. Потихоньку закладываем в донских гирлах продовольственные базы. А там для моих хлопцев все стежки знакомые. Смальства скитались по донским камышам. Фашистов, как жаб поганых, будем
Беркутиные глаза Голубовского мрачно блеснули.
— Мы им, гадам, дадим донской водички хлебнуть. И будет она для них еще горше, чем в восемнадцатом году.
«И верно… этот напоит», — подумал Павел, всегда восхищавшийся безудержной энергией Голубовского.
— Так что, ежели что случится, пожалуйте в мой отряд, милости прошу, — сказал Голубовский полушутя.
Они подошли к зданию обкома.
— Мне сюда, — сказал Голубовский. — Не зайдешь?
— Нет. Я сейчас уезжаю… Надо торопиться.
— Ну, бывай здоров, Павло…
— Всего доброго, Данилович. Желаю тебе и твоему району всего найкрашчего.
— Тебе — тоже! — уже у дверей крикнул Голубовский.
Погруженный в невеселые думы, Павел не заметил, как дошел до перекрестка.
По широкому проспекту, плотно сдвинувшись, проходили гурты скота. Слышалось мычание, рев, хлопанье ременных арапников, крики гуртовщиков. В воздухе висела мельчайшая, как мельничная отбоина, пыль, носился запах степи и навоза. Жарко палило солнце.
Вереницы арб, громыхающих тракторов и неуклюжих повозок растянулись вдоль проспекта, преградив путь трамваю и троллейбусам. На арбах с имуществом сидели женщины и дети. Пестрая, разноголосо гудевшая толпа двигалась вниз, к Дону.
Стоя на углу, перекрестка, Павел смотрел на нескончаемый живой поток, и глаза его пощипывало от пыли.
«Да неужели это и с моими может случиться?» — тревожно думал он.
Он подошел к арбе, заваленной по самые верхушки скрипучих драбин [4] и мешками с зерном, сундуками, подушками и прочим домашним скарбом, спросил у черноволосой молодайки, державшей у груди толстенького голопузого ребенка:
4
Драбины— деревянные борты из планок на арбах.
— Откуда двигаетесь?
— Из-под Запорожья, — ответила молодайка и прикрыла уголком платка черные тоскующие глаза.
— Давно оттуда? — спросил Павел.
— С неделю.
— А куда путь держите? Где остановка?
Молодайка скорбно и как будто обидевшись на праздность вопроса, бередившего свежую рану, взглянула на Павла.
— А я ж откуда знаю…
И отвернулась…
Павел ни о чем больше не расспрашивал, медленно побрел на Береговую… Образ убитой горем женщины стоял в его глазах.
В тот же час он уехал в совхоз.
Павел сидел и своем неуютном, узком, похожем
«Чертова бумажная волокита, из нее никак не выкрутишься», — раздраженно думал Павел, одним росчерком красного карандаша ставя свою подпись.
На столе у него ничего не было, кроме нескольких брошюр по агротехнике, засохшего пучка пшеничных колосьев и образцов почвы в стеклянных пробирках.
За креслом, по углам, стояло два знамени: одно — совхоза, сильно вылинявшее на солнце, с потрепанной позументной обшивкой, другое тяжелое, пунцовое, с золотыми кистями и бахромой — переходящее знамя наркомата.
Вдоль стен ряды простых стандартных стульев на случай совещаний, кожаный, обтертый комбинезонами трактористов и комбайнеров диван, старые громоздкие часы в углу.
Павел подписал последнюю бумажку, поднял голову.
— Что еще? — хмуро спросил он, нетерпеливо глядя на секретаря с желтым сморщенным лицом, бывшего колхозного бухгалтера, страдающего язвой желудка.
— Пока все, Павел Прохорович, — ответил секретарь. — Там старший агроном и главный инженер пришли.
— Зови. Чего они там ждут? Сколько раз я говорил тебе, Никанор Авксентьич, не заводи ты этих дурацких порядком. Пришли люди, зараз же приглашай их…
— Да ведь вы с делами разбирались, — вежливо заметил Никанор Авксентьевич. — Бумаги подписывали. Да и не осмотрелись еще с дороги.
— А чего мне осматриваться! Не люблю этих разговоров, — сказал Павел.
Когда старший агроном и главный инженер вошли в кабинет, лицо Павла стало еще более сосредоточенным и сердитым.
— Ну, — сказал он, как бы давая понять, что разговор будет необычным, — привез я вам важные новости.
— Хорошие или плохие, Павел Прохорович? — осведомился старший агроном.
Лицо у него было очень смуглое, широкое, глаза маленькие, бледноголубые, скучноватые; изрядно вылинявший на солнце суконный пиджак туго облегал толстые сутулые плечи. Никто не сказал бы, глядя на него, что это и есть тот самый «профессор земли», который пользовался общим уважением в совхозе и был правой рукой директора. Землю совхоза этот невзрачный человек уже десятилетие держал в своих пухловатых, всегда забитых пылью, огрубелых руках, и с каждым годом она сопротивлялась ему все меньше, щедро отдавая неисчислимые дары плодородия.
Возбужденно поглядывая на непроницаемое лицо старшего агронома, Павел сказал:
— О плохом мы не будем говорить, Иосиф Лукич. Нам предстоит сделать много хорошего.
— Больше того, что мы уже сделали? — спросил Иосиф Лукич таким тоном, точно продолжал недавно прерванный разговор.
— Значительно больше.
— Гм… Вы говорите, конечно, об осеннем севе?
Иосиф Лукич говорил всегда так, словно экзаменовал собеседника, что немного смущало директора.