Волхв
Шрифт:
— Меня эта мысль посещала.
— А ему-то вы говорили?
— Говорил, но вскользь как-то.
Улыбнулась.
— Скорей всего, ошиблись вы, а не он. — Не дала мне ответить. — Когда я находилась… в вашем нынешнем положении, он раз целого вечера не пожалел, чтоб убить во мне веру в мой здравый смысл, в мои научные возможности, причем обставил все так, что возразить было нечего… и я наконец сломалась, только твердила как заведенная: лжешь, лжешь, я не такая. А потом смотрю — он смеется. И говорит: ну вот
— Хорошо б он еще во время своих садистских выкрутасов такую сладострастную морду не корчил.
— Да что вы, как раз эта манера и вызывает у испытуемого наибольшее доверие. Как сказал бы Морис, эффект нерукотворности. — Посмотрела на меня без иронии. — Ведь и эволюцией, существованием, историей мы зовем умыслы природы, человеку враждебные и, вне всякого сомнения, садистские.
— Когда он рассказывал о метатеатре, мне приходило в голову нечто подобное.
— В его курсе лекций была одна особенно популярная — об искусстве как санкционированной галлюцинации. — Гримаска. — При подборе испытуемых каждый раз боишься нарваться на кого-нибудь, кто читал его статьи на эту тему. И французов с высшим гуманитарным образованием мы поэтому за километр обходим.
— Морис — француз?
— Грек. Но родился в Александрии. Воспитывался большей частью во Франции. Отец его был очень богат. Настоящий космополит. Если я правильно поняла. Кажется, Морис взбунтовался против судьбы, какую отец ему уготовил. И в Англию, по собственным словам, поехал, чтоб спрятаться от родителей. Они запрещали ему поступать на медицинский.
— Вижу, он для вас — недосягаемый идеал.
Не замедляя шага, кивнула и тихо проговорила:
— По-моему, он величайший в мире наставник. Да что там «по-моему». Так оно и есть.
— Прошлым летом вам удалось чего-нибудь добиться?
— О господи. Жуткий был тип. Пришлось другого подыскивать. Уже не в школе. В Афинах.
— А Леверье?
При воспоминании о нем Джун не сдержала теплой улыбки.
— Джон… — Тронула меня за руку. — Это долгая история. Давайте завтра. Теперь ваша очередь рассказывать. Как же все-таки… ну, это несчастье случилось?
И я рассказал об Алисон подробнее. Дескать, при встрече в Афинах я себя повел безукоризненно. Просто Алисон слишком стойко держалась, так что я и представить не мог, до какой степени она потрясена.
— А прежде она на самоубийство не покушалась?
— Ни единого раза. Наоборот, казалось, она-то, как никто, умеет мириться с неизбежным.
— А приступы депре…
— Никогда.
— Да, с женщинами такое случается. Без видимых причин. Ужаснее всего, что при этом они, как правило, не собираются умирать по-настоящему.
— Она, к сожалению, собиралась.
— Возможно. В таком случае весь процесс был загнан в подсознание. Хотя, в общем, симптомы-то не могли не проявиться… И уж определенно
— Хотелось бы в это верить.
— Вы ей, по крайней мере, ни словечком не соврали. — Порывисто сжала мою ладонь. — А значит, ваша совесть чиста.
Мы наконец добрались до дома, и как раз вовремя: с неба брызнули первые капли, еще редкие, но крупные. По всему, главный свой удар буря нацелила именно на остров. Джун толкнула створку ворот и повела меня по садовой дорожке. Вынула ключ, отперла парадную дверь. В прихожей горел свет. Правда, нить лампочки то и дело тускнела, не в силах противостоять электрическим вихрям в вышине. Джун изогнулась, с какой-то робостью чмокнула меня в щеку.
— Подождите тут. Она, наверно, уснула. Я мигом.
Взбежала по лестнице, скрылась в боковом коридоре. Я расслышал стук, негромкий зов: «Жюли!» Звук открываемой и закрываемой двери. Тишина. Гром и молния за окном; в стекла ударил дождь, теперь уже проливной; по ногам потянуло холодом. Прошло две минуты. Незримая дверь наверху отворилась.
Жюли вышла на площадку первой — босая, в черном кимоно поверх белой ночной сорочки. Застыла у перил, горестно глядя на меня; сбежала по лестнице.
— Ах, Николас.
Упала мне на грудь. Мы даже не поцеловались. Джун улыбнулась мне с верхней ступеньки. Жюли отстранилась на расстояние вытянутых рук, пытливо посмотрела в лице.
— Как ты мог молчать?
— Сам не знаю.
Вновь приникла, словно утрата постигла не меня, а ее. Я потрепал ее по спине. Джун послала мне воздушный поцелуй — сестринское благословение — и удалилась.
— Джун все тебе рассказала?
— Да.
— Все-все?
— Все, я думаю, не успела.
Крепче прижалась ко мне.
— Какое счастье, что это позади.
— Проси прощения за воскресное, — шутливо сказал я, но вид у нее сделался и впрямь виноватый.
— До чего ж противно было, — протянула умоляюще.
— Николас, я им едва не испортила все. Честное слово. Чуть не умерла, все думала: вот сейчас, сейчас…
— Что-то я не заметил, чтоб ты помирала.
— Держалась только тем, что терпеть совсем чуть-чуть оставалось.
— Оказывается, ты здесь в первый раз, как и я?
— И в последний. По новой я не снесу. Особенно теперь… — И опять глаза молят о снисхождении и сочувствии. — Джун такой туман вокруг тутошних дел развела. Должна ж я была поглядеть!
— Все хорошо, что хорошо кончается.
Снова прижалась ко мне.
— В главном я не врала.
— Смотря что считать главным.
Нашарила мою ладонь, слегка ущипнула: не шути так. Перешла на шепот:
— Не идти же тебе назад в школу по такой погоде. — И, после паузы: — А мне одной страшно: гремит, сверкает.