Волк среди волков

Фаллада Ганс

Дело в том, что Пиявке или, вернее, Валли, удалось за этот час раздобыть у припоздавшего игрока несколько пакетиков «снежку» и вынюхать их с безрассудной поспешностью, поэтому она, непоследовательная, как все наркоманы, нашла на этот раз взбешенного Пагеля только смешным. Обаятельно, пленительно смешным, влюбиться можно! Она тряслась от смеха, глядя на его нервную жестикуляцию, она призывала присутствующих посмеяться вместе с нею и, показывая на него пальцем, восклицала:

— Какой душка этот

мальчишечка, когда злится! Нет, я должна тебя поцеловать, дорогой!

И даже, когда взбешенный до беспамятства Пагель обозвал ее при всех «продажной девкой», это лишь усугубило ее веселость. Почти рыдая от истерического смеха, она крикнула:

— Не для тебя, дуся, не для тебя! Ты можешь ничего не платить мне!

— Я сказал, что дам тебе в морду! — крикнул Пагель и ударил ее.

Она взвизгнула.

Их тон и ругательства, которыми они обменивались, уже давно убедили помощника крупье, что удар в челюсть будет здесь так же уместен, как дома в Веддинге. И он ударил, но попал, к несчастью, в Валли, она пошатнулась и без единого звука рухнула на пол.

И Штудман, который все время стоял у стенки, рассеянно и раздраженно куря, и крупье опоздали. Пиявка уже лежала недвижно, ее лицо вдруг странно осунулось и пожелтело, она была без сознания. Помощник пытался объяснить, как все это получилось. Фон Праквиц мрачно стоял подле и сердито жевал ус.

— Теперь уж, надеюсь, мы уйдем отсюда? — повелительно спросил Штудман.

Пагель порывисто дышал, он был очень бледен и, видимо, не слушал ротмистра, который взволнованно и резко выговаривал ему за его бестактное поведение.

Крупье видел, что игра под угрозой, многие из игроков, как раз самые шикарные и платежеспособные собрались уходить; хотя они и считали, что законы нарушать можно, но лишь при соблюдении всех норм приличия. Помощники с двух слов поняли крупье: лежавшую в обмороке женщину отнесли в соседнюю темную комнатку; и вот уже снова вертелось колесо, шарик жужжал и подпрыгивал, магически, мягко и соблазнительно светилось зеленое сукно под затененной лампой.

А крупье пел:

— На столе лежат еще две ставки… Прошу ставить… Двое господ забыли свои ставки.

Многие вернулись.

— Ну идемте же! — с нетерпением воскликнул фон Штудман. — Я вас действительно не понимаю…

Ротмистр смерил друга уничтожающим взглядом. Однако, когда Пагель молча направился к двери, последовал за ним.

В передней сидел у своего столика все тот же грустный вахмистр. Праквиц порылся в кармане, вынул оттуда оставшиеся две-три фишки, бросил их на стол и воскликнул, стараясь придать своему тону беззаботность:

— Вот! Это вам, приятель! Все, что у меня осталось!

Вахмистр поднял свои грустные выпученные глаза, покачал головой и вместо

трех жетонов положил на стол три банковых билета.

Господин фон Штудман приоткрыл дверь на лестницу и прислушался.

Человек у меняльного стола сказал:

— Придется подождать. Сейчас вам посветят. Он как раз внизу, провожает господ.

Пагель, бледный, измученный, стоял перед зеленоватым зеркалом раздевальни и рассеянно смотрел на себя. Ему казалось, что из зала доносится постукиванье шарика, вот и голос крупье, юноша отчетливо расслышал, как тот возвестил:

— Семнадцать — красное — нечет…

Конечно: красное, его цвет. Его цвет! Сейчас он спустился по лестнице, потом уедет с ротмистром в деревню, а там они ставят на его цвет, но ему уже больше не играть.

А ротмистр, словно желая показать, что все случившееся прощено и забыто, хотя в его голосе и звучало крайнее раздражение, заявил:

— Да, Пагель, ведь и вам надо еще обменять фишки на деньги. Зачем им пропадать!

Пагель полез в карман и ощупью собрал в горсть все оказавшиеся там фишки.

«Почему не является этот тип, чтобы выпустить нас? — размышлял он. Конечно, им хочется, чтобы мы продолжали играть».

Не вынимая рук из кармана, он попытался сосчитать, сколько же у него все-таки осталось фишек.

«Если семь или тринадцать, я последний раз поставлю. Ведь я сегодня еще не играл по-настоящему», — подумал он со странным унынием.

Видимо, их было больше тринадцати, но сколько, он никак не мог установить. Он вытащил из кармана руку с фишками и перехватил взгляд ротмистра. Этим взглядом тот как бы показывал на дверь, говорил что-то.

«Но их ведь не семь и не тринадцать, — подумал Пагель, подавленный. Значит, надо идти домой!»

Тут он вспомнил, что нет у него больше никакого дома. Он посмотрел на дверь. Ничего не подозревая, Штудман вышел на лестницу и вполголоса стал звать стремного, светившего гостям.

Пагель посмотрел на лежавшие в руке фишки, пересчитал их. Оказалось семнадцать. _Семнадцать!_ Его число!

И в тот же миг его пронзило невыразимое ощущение счастья. Он добился своего — великий случай представился! (О жизнь, великолепная, неистощимая жизнь!)

Он подошел к ротмистру и сказал вполголоса, бросив взгляд в открытую дверь, которая вела на лестницу:

— Я еще останусь, я еще буду играть.

Ротмистр не ответил. Он быстро замигал одним глазом, словно туда попала соринка.

Вольфганг подошел к меняльному столику, вытащил из кармана пачку банкнотов, потом вторую и сказал:

— Фишек на все!

Пока их считали и пересчитывали, он обернулся к молчаливо присутствовавшему при этом ротмистру и заявил почти торжествующе: