Волк среди волков
Шрифт:
— Жрать хотим! — все громче кричали за стеной.
— Что же тогда у ротмистра в чести? — с любопытством спросил старший надзиратель. — Никогда я не слыхал, чтобы раны равняли с насморком. А если тебе ногу отнимут? Что он тогда скажет?
— Тоже скажет «насморк». Ну, черт с ним. Не стоит над этим голову ломать. Господин старший надзиратель, у меня к вам большая просьба…
— ???
— Жрать хотим!!!
— Когда пойдете с заключенными за едой, там на кухне две девушки. Одна мне приглянулась, так уж будьте другом, не становитесь мне поперек дороги! Другая тоже
— Эх, молодежь! — сказал старший надзиратель Марофке, на этот раз весьма польщенный. — Решено и подписано! Будь покоен!
— Большое спасибо, господин старший надзиратель! — в смущении произнес Пагель.
— Да, молодой человек, когда я был в вашем возрасте!.. Не понимаю, что с вами, молодежью, сделалось! Чтобы я в вашем возрасте да просил пожилого мужчину!.. Ну ладно, решено и подписано, ладно, нечего стыдиться. Я и за надзирателями пригляжу, двое-то у нас холостые, вы мне только мигните, которая ваша. За едой я, само собой разумеется, большей частью сам ходить буду.
— Жрать хотим! Жрать хотим!
— Да, уже пора. Скажите мне быстро, что с вашим хозяином такое. Ты не рассердишься, если я иной раз «ты» скажу? Это я от души. При других я, разумеется, воздержусь.
— Очень благодарен, господин старший надзиратель, почту за честь! А хозяин наш — только пообещайте, что вы ни за что на свете не проговоритесь…
— Чтоб я да проговорился? Нет, я зря не болтаю. Я ведь на казенной службе — от меня даже прокурор ничего не узнает.
— Ну хорошо — только между нами: хозяина засыпало. Его замертво вытащили из блиндажа. С тех пор…
— Это по нему сразу видно! На нем как печаль стоит: выходец с того света.
— С тех пор для него только «засыпанные» в счет идут. Другое, что ни возьми, все у него «насморк»!
— Значит, у хозяина твоего не все дома? Ладно, не бойся, я тебя не подведу…
— Здравствуйте, господа, — сказал, входя, Штудман. — Все в порядке? Ну как, господин старший надзиратель, довольны? Помещение достаточно надежное? Думаю, ни один не сбежит. Простите, меня зовут фон Штудман, я здесь нечто вроде коммерческого директора. Если вам что понадобится, все равно что бы это ни было, если едой будете недовольны, всегда откровенно говорите мне. К ротмистру с такими делами обращаться не стоит…
Старший надзиратель бросил понимающий взгляд на Пагеля.
— Слушаюсь, нельзя ли попросить скатерку на стол и пепельницу?
— Пожалуйста, все будет, — любезно сказал Штудман. — Мы хотим, чтобы вы себя здесь хорошо чувствовали. Пагель, ступайте обедать, все уже не столе. Я отправляюсь с господином старшим надзирателем…
Пагель полным грусти взглядом посмотрел на Марофке, который успокоительно кивнул ему головой.
— Слушаюсь, господин фон Штудман, — сказал он и исчез.
— Коллега Сименс! — визгливым голосом крикнул в сени старший надзиратель. — Отрядите четырех человек за едой. Выберите людей пожилых, женатых, говорят, на кухне хорошенькие девушки.
В казарме поднялся шум, гам, галдеж.
— Кто это вам про хорошеньких девушек рассказал? — удивился Штудман. Уж не Пагель ли?
— Тюремному надзирателю
— Вы еще не сказали мне, откуда у вас такие сведения, господин старший надзиратель, — сухо сказал Штудман. — Все-таки от Пагеля?
— Ну да, — покровительственно протянул Марофке, — мальчишка, кажется, влюблен. Между нами, строго конфиденциально: он просил меня проследить за его симпатией, чтобы чего не вышло, понимаете…
— Так, так, Пагель, — сказал очень удивленный Штудман. — Которая же из двух: Аманда или Зофи? Конечно, Зофи, так ведь?
— Этого я еще не знаю. Он хотел показать мне ее, когда мы пойдем за едой, но вы помешали.
— Глубоко сожалею! — рассмеялся Штудман. — Ну, это дело поправимое…
В раздумье пошел Штудман следом за Марофке. В раздумье слушал он несколько возбужденный спор о том, почему отрядили за едой только троих пожилых женатых людей, а четвертым послали молодого, с неприятно гладким, красивым лицом, с лживыми глазами и чересчур выдвинутым подбородком.
— Либшнера не желаю! — кричал господин Марофке. — Я сказал людей пожилых, причем же тут Либшнер! Он вообще примазался. Тебе не место в моей команде, твое место в камере, сиди там и плети рогожи. Говоришь, Бранд пузырь на ногах натер, не может идти за едой? У меня тоже пузырь, да к тому же в животе, а вот иду же! — Одобрительный громовой хохот. — Если еще раз увижу, что ты пристроился за едой идти, ты у меня в тот же день прямой дорогой обратно в каталажку отправишься, понял?! Эй, Вендт, берись ты за котел! Марш!
В раздумье слушал этот разговор Штудман. Но слушал он невнимательно, одним ухом. Бывший обер-лейтенант думал о Пагеле. Пагель интересовал его. Штудман принадлежал к людям, которые вечно о чем-то думают и размышляют только не о себе. Что о себе думать… Он делает то, что полагается делать, иначе и быть не может, он абсолютно неинтересный человек. А вот Пагель, например, чрезвычайно интересный. Обер-лейтенант внимательно наблюдал за ним, юноша работает честно, с усердием. Всегда в ровном, хорошем настроении, не обидчив, удивительно быстро освоился с незнакомой сельскохозяйственной работой. Никаким делом не брезгует. Был игроком, но сейчас не видно, чтобы скучал здесь и томился. К спиртным напиткам склонности нет, а то, что он слишком много курит — так это болезнь века, и Штудман тоже страдал ею. Все то и дело закуривают, дымят, бросают и тут же опять закуривают.
У Пагеля все как будто в порядке, придраться не к чему, он свое дело делает.
И все-таки что-то в нем не в порядке! Жизни в нем нет, он не выходит из себя, не восторгается, не злится. Господи боже мой, ведь мальчишке двадцать три года — нельзя же с этих лет на все только чуть приметно улыбаться и ни себя, ни окружающих не принимать всерьез! Словно весь свет — сплошной обман, и надо же, чтобы именно он это открыл! Думая о нем, видишь его как сквозь кисею неявственно, расплывчато, словно он не живет, словно он только существует, словно у него какая-то душевная травма.