Волк среди волков
Шрифт:
— Вот досюда дойдете к обеду — а к концу дня вон туда!
Они вопили, что им не справиться, пусть он сбавит наполовину, они малосильные женщины, не такие крепыши, как он, а он их только высмеивал: чего же тогда хвастают, будто им любой мужчина нипочем? Послушать их болтовню, так не родился еще тот парень, что с ними совладает. Вот, пусть теперь и доказывают!
Сопровождаемый их громким хохотом, Пагель ехал дальше, но к вечеру они справлялись с заданным уроком. Даже чуточку больше делали, а он не забывал это отметить похвалой или чаще крепкой шуткой. Он им всем нравился, особенно потому, что им не приходилось ревновать его друг к дружке.
— Этот не пропадет, — говорили они. —
— Подумаешь, сама хороша! Да у такой, как ты, я всякого в два счета отобью!
Когда они узнали, кем он был прежде — а при их никогда не дремлющем любопытстве они, конечно, все выведали, — они стали называть его сначала господин офицер, потом портупей-юнкер, потом юнкер, потом юнкерочек, а так как он часто ходил в поле с фройляйн Виолетой, то они привыкли смотреть на них, как на господских сына и дочку. Что они не влюбленные, женщины сразу смекнули.
Да, покинутая Вайо стала постоянной спутницей Пагеля. У матери времени на нее не хватало, ведь матери тоже приходилось часто бывать в поле. Фрау Эва провела всю свою молодость в Нейлоэ, и прежде она часто ездила в поле с отцом, старым тайным советником. Она слышала, что старик бормочет себе под нос, видела, на что он обращает внимание. И теперь она удивлялась, сколько всего уцелело у нее в памяти, она сама бы никогда не поверила. Когда она ходила на поле с ротмистром, она не решалась высказывать свое мнение, так как ротмистр сейчас же говорил:
— Ты в этом ничего не смыслишь. Не суйся, пожалуйста, в мои дела. — И начинал злиться.
Штудман никогда не злился. Он ее внимательно выслушивал, даже поддакивал. На ее предложения он говорил: «Превосходно!»; правда, потом случалось, что он делал не то, что она предлагала, но зато он так подробно и складно обосновывал свое несогласие, что она не могла не признать его правоты, хотя и не могла не зевнуть разок-другой.
Фон Штудман несомненно был человеком очень положительным, дельным, способным, но в то же время немножко чересчур обстоятельным. Трудно было даже представить себе, как бы он приступил к объяснению, если бы в один прекрасный день захотел признаться ей в любви, как бы он обосновывал, мотивировал, анализировал свою любовь, что приводил бы в оправдание, как объяснял бы свое поведение по отношению к другу, как уточнял бы свои требования для дальнейшей жизни. Даже представить невозможно! При всех своих способностях Штудман был самым неспособным на флирт человеком. Но фрау Эва не могла не признать, что была своя прелесть в его манере при архипрозаических подсчетах смешанных кормов для рогатого скота задумчиво скользнуть взглядом от носка ее ботинка к ее рту, хмыкнуть и снова приняться за вычисления. «Медленно, но верно», — думала фрау Эва. Она не торопилась, горячность и спешка ей надоели. Да вряд ли у нее и были какие-либо твердые планы и намерения, спокойное, почтительное обожание господина фон Штудмана просто было ей приятно. Устав за последние годы от стремительного потока тревог, ссор, от вечной гонки, она охотно предоставляла спокойной реке аккуратности и порядочности, исходившей от Штудмана, покачивать и баюкать ее.
Но совершенно ясно, что при столь разносторонних занятиях у матери не оставалось достаточно времени для дочери. Сперва фрау Эва пробовала брать Виолету с собой, когда ездила в поле, когда ходила в контору. Но из этого ничего не вышло. При более продолжительном и частом пребывании вместе выяснилось, что отношения между матерью и дочерью заметно ухудшились. Фрау Эва с беспокойством видела, что Виолету раздражает все, что она ни предложит. Если мать говорила, что сегодня хорошая погода, Виолета утверждала, что погода отвратительная, если мать
«Может быть, я действительно была неправа, — раздумывала фрау фон Праквиц. — Может быть, ничего и не было, так, безобидные девичьи причуды, — ведь о чужом мужчине и в самом деле больше ничего не слышно. А она смертельно оскорблена в своих девичьих чувствах. Лучше не донимать ее зря и предоставить все времени. Настанет день — сама ко мне придет».
Итак, Вайо опять получила свободу, о домашнем аресте больше не было речи. Но куда себя деть? Как пуста стала жизнь! Не могла же она вечно ждать. При мысли, что ей придется ждать год, два, три — и чего доброго ждать напрасно, на нее нападал страх. «Уж лучше…» — думала она. Но она не знала, что лучше: смерть, первый встречный — она не знала. Что-то должно случиться! Но ничего не случалось, ровно ничего!
В первые дни вновь обретенной свободы она обегала все уголки, где раньше бывала с Фрицем. Целыми днями бродила она в лесу, там, где встретила его впервые. Она отыскала все те места, где они лежали в траве, она помнила каждое из них… Казалось, примятая трава только что поднялась, мох только что разгладился, — а он не приходил. Временами ей представлялось, что он был только сном.
Побывала она и в Черном логе, после долгих поисков нашла искусно замаскированное место, где было зарыто оружие. Долго бродила она там, ведь должен же он прийти, должен поинтересоваться, не открыта ли тайна, — а он не приходил!
Иногда она встречала на прогулках в лесу старого лесничего Книбуша. Он выкладывал ей все, что накипело у него на сердце. Его вызвали на очную ставку с браконьером Беймером; подлец, должно быть, прослышал о бахвальстве лесничего. Он нагло утверждает, будто лесничий сбросил его с велосипеда, несколько раз ударил головой о камень, хотел убить, извести, а ведь Беймер после падения с велосипеда сразу же потерял сознание. Со стариком обошлись очень круто, сказали, что если б не возраст, его тут же посадили бы в тюрьму. О затравленной косуле не было даже речи, сперва дадут ход делу о покушении на убийство! А пока что браконьер блаженствует в больнице, хорошие харчи, внимательный уход, отдельная комната, правда, с решеткой на окне — никогда еще ему, прохвосту, мерзавцу, так не жилось.
Виолета зевала, слушая это нытье. Лесничий сам виноват, должен был знать, что придется ответить за болтовню о геройской схватке с браконьером Беймером! Она заинтересовалась его рассказом, только когда лесничий сообщил, что встретил во Франкфурте маленького управляющего Мейера. Но теперь маленький Мейер совсем не маленький человек, он стал большим человеком, у него завелись деньги, да еще какие!
Лесничий подробно описал, как был одет господин Мейер: шикарный костюм, дорогие кольца на пальцах, золотые часы с двойной крышкой! И что же, господин Мейер не возгордился, он пригласил лесничего на ужин в дорогой ресторан. Он угостил его рейнвейном, затем шампанским, которое он под конец подкрасил бургонским, Мейер называет его «Турецкой кровью»! Лесничий облизывал губы при воспоминании о кутеже.
— Одним спекулянтом больше стало! — презрительно усмехнулась Вайо. Это как раз подходящее для него дело! А вы в благодарность за угощение, конечно, выложили ему все, что делается в Нейлоэ.
Лесничий, весь красный и взволнованный, запротестовал против такого подозрения. Даже о том, что господина ротмистра нет здесь, не рассказывал. Ровно ничего не рассказывал. Да и вообще разговор шел совсем о другом…
— О чем же шел разговор? — сердито спросила Вайо. Но лесничий точно сказать не может.