Волк среди волков
Шрифт:
Казалось, он подавлен горем. Но опять уже напала на него ярость.
— Я не согласен! Я ни шагу не сделаю из Нейлоэ! Я остаюсь здесь! Что хотите делайте! Но, может быть, служители из сумасшедшего дома уже тут, со смирительной рубашкой…
Он вспомнил одну фамилию, словно луч с неба сверкнула она в его мозгу.
— Где господин Тюрке? Где служитель Тюрке?
Он бросился к двери. В маленькой передней все было тихо и спокойно.
— Их могли спрятать, — пробормотал он. — Господин Тюрке, выходите, я ведь знаю, что вы тут! — крикнул он в темноту.
— Ну, теперь довольно! —
— Сумасшедший, — причитал ротмистр. Он стоял у окна, прижавшись головой к стеклу. — Предан собственной женой и другом! Взят под опеку! Упрятан!
— Ступайте лучше, — шепнула Эва господину фон Штудману, который во что бы то ни стало хотел урезонить своего друга, все толком объяснить ему. Его просто надо уложить в постель. Утром он сам будет жалеть. Раз уже было так — знаете, та история с господином фон Трухзесом, которая так рассердила отца…
— Я не уеду! — крикнул ротмистр в новом припадке бешенства и ударил по оконному стеклу.
Стекло разбилось.
— Ай, — вскрикнул ротмистр и протянул жене окровавленную руку. — Я порезался. Кровь идет…
Она чуть не рассмеялась при виде его изменившегося жалкого лица.
— Пойдем наверх, Ахим, я перевяжу. Ложись сейчас же в постель. Тебе надо выспаться.
— Кровь идет… — жалобно прошептал он и оперся на ее руку.
Этот человек, трижды раненный во время войны, побледнел при виде кровоточащей царапины не больше двух сантиметров у себя на руке.
Господин фон Штудман действительно счел за лучшее удалиться. Не женщина нуждалась здесь в опоре.
В последнем приступе непреклонной решимости ротмистр метнул ему вслед:
— Я не уеду — ни за что!
Ротмистр фон Праквиц все же уехал, и в этом не было никакого чуда; собственно, это было вполне понятно — он уехал на следующее же утро, и даже в превосходном настроении, и именно к господину тайному советнику Шреку, уехал с тремя ружьями в чехлах и лейкопластырем на правой руке. Утром ротмистр чуть ли не с радостью, при первом же ласковом слове жены, согласился на то, против чего с таким криком — «Сошел с ума! Дом умалишенных!» — протестовал вчера. И не только потому, что был пьян накануне, и не только потому, что не хотел попадаться на глаза другу, перед которым он так распустился. Нет, он совершенно искренно радовался перемене: поездка, охота и никаких денежных забот… Не последнюю роль сыграл также аристократический санаторий, место отдыха знати — барон, а не взопревший тесть.
— Следи, чтобы деньги посылались в срок и столько, чтобы хватало, озабоченно сказал он жене. — Мне не хочется срамиться…
Фрау Эва обещала.
— Я, пожалуй, зайду в Берлине к портному, — задумчиво заметил ротмистр. — Мой охотничий костюм несколько пообносился… Ты не возражаешь, Эва?
Фрау Эва не возражала.
— Постарайтесь со всем здесь справиться. Это ваше желание, чтобы я уехал, не забудь этого! Пожалуйста, чтобы не было жалоб, если что не будет ладиться. Я в поездке не заинтересован. Стрелять кроликов я могу и здесь!
— Со Штудманом проститься не хочешь,
— Ну конечно! Если ты считаешь нужным. Дай мне сперва уложиться. И ружья еще надо почистить. Во всяком случае, поклонись ему от меня, если я его не увижу. Он теперь, вероятно, чуть что, будет за советом к твоему папаше обращаться. Он ведь озимых от яровых не отличит! Ну и натворите же вы здесь дел! — Ротмистр весело улыбнулся. — Слушай, если очень туго придется, вызови меня. Я, конечно, сейчас же приеду. Я не злопамятен! Нет, не злопамятен!
Стоя у двери, Виолета подслушала только начало ссоры в отцовском кабинете. Затем, убедившись, что спор продлится еще некоторое время и матери будет не до нее, она тихонько выскользнула из дома через темную кухню. Минутку она помедлила у черного хода, снова обдумывая — решаться или нет? Если мать проведает, что она отправилась ночью не к себе в постель, а из дому, то никакая, даже самая упорная, ложь не поможет, и ее, как обещано, поместят в закрытое учебное заведение для девиц! Кроме того, она отправила Губерта Редера с письмом — если он найдет лейтенанта, если тот получит письмо, то сегодня же ночью Фриц придет к ней под окно, а там у стены шпалера! Как бы его не пропустить, если она уйдет…
Она стояла в раздумье. Все говорило за то, чтобы остаться и подождать. Но августовская ночь была такая теплая, звездная… Воздух, как живое существо, ласково льнул к телу, воздух словно связывал ее с Фрицем, ведь Фриц тоже на улице этой теплой ночью, может быть совсем близко… Она чувствовала, как кровь поет у нее в висках ту сладостную, полную соблазна, манящую песню, которую поет плоть, когда она созрела… нет, пожалуй, лучше пойти; ей сразу сделалось грустно, как только она подумала, что может напрасно прождать его всю ночь…
Светлое пятнышко в самом низу дома, почти на земле, привлекло ее внимание. В том состоянии нерешительности, в каком она сейчас, Вайо рада каждому предлогу, только бы оттянуть решение, и она идет на это пятнышко. Идет совсем тихо и, дойдя до лучика света, опускается на колени и подглядывает. Она видит в подвале освещенную каморку лакея Редера. Но как она ни пригибается, сколько ни глядит: каморка пуста, свет горит зря. «Иначе и быть не может», — думает она. Он ушел с ее письмом. Можно спокойно вернуться к себе в спальню! Если лейтенант сегодня ночью в Нейлоэ, он обязательно придет к ней под окно. Аккуратный Редер поторопился и, уходя, забыл выключить свет.
Виолета уже хочет встать, как вдруг дверь каморки открывается. Смешно и чуть страшновато: она здесь, в темноте, среди ночи, одна, незамеченная, смотрит на маленькую освещенную беззвучную сцену, но также смешна и в то же время чуть страшновата та картина, что предстает перед ней: лакей Губерт Редер, никто другой, тщательно запирает дверь. Но это уже не чинный молодой человек в серой ливрее, а какое-то комическое явление в непомерно длинной белой ночной рубахе с пестрой каймой. А над этим белым ангельским одеянием — равнодушная рыбья физиономия с тусклыми глазами; с сегодняшнего вечера эта физиономия уже не представляется Виолете глупой и нелепой, нет, Виолету охватывает тихий ужас…