Волк среди волков

Фаллада Ганс

Ротмистр покраснел от ее взгляда. Он быстро нагнулся, взял из портсигара сигарету, зажигая ее, сказал:

— Прости, но ты совершенно не в курсе. Дело подготовлялось заранее, я знал о нем еще до отъезда.

— Ахим, не говори этого! — попросила она. — Ты бы обязательно мне рассказал!

— Я обещал молчать.

— Не верю! — воскликнула она. — Вся эта история для тебя самого полная неожиданность. Не поссорься ты с тайным советником Шреком, ты бы сидел еще там и стрелял кроликов, и о путче, покупке машины и обо всем этом вообще не было бы разговора.

—

Я не хотел бы еще раз услышать, что ты мне не веришь, выходит, что я лгун, — сказал он с угрозой. — Кроме того, я могу доказать свои слова. Спроси у лесничего, он тебе скажет, что в Нейлоэ очень многие мужчины только ждут приказания. Спроси Виолету, она подтвердит, что в лесу твоего отца есть тайный склад оружия.

— Виолета тоже знает? — воскликнула она, смертельно оскорбленная. — И это называется у вас доверием, это — семья! Я здесь мучаюсь, унижаюсь перед папой, высчитываю каждый грош и хлопочу, я все выношу, покрываю ваши глупости — а у вас от меня тайны? У меня за спиной вы устраиваете заговоры, делаете долги, рискуете всем, ставите на карту наше существование, и я не должна ничего знать?

— Эва, прошу тебя! — воскликнул он, испугавшись действия своих слов. Он протянул ей руку.

Она посмотрела на него, сверкая глазами.

— Нет, мой друг! — в гневе воскликнула она. — Это уж слишком! Книбуш старый болтун; Виолета, несовершеннолетняя, незрелая девочка, с тобой в заговоре — а в отношении меня ты ссылаешься на обещание молчать. Я ничего не должна знать, я не заслужила доверия, которое ты оказываешь им обоим…

— Эва, прошу тебя! — молил он. — Дай мне сказать тебе…

— Нет, — вскипела она. — Ничего мне не говори! Очень тебе благодарна за признания задним числом! Всю нашу совместную жизнь так было. Я устала! Больше не хочу! Пойми же, — гневно воскликнула она и топнула ногой. — Не хочу! Я уже все это сто раз слышала, просьбы о прощении, клятвы взять себя в руки, ласковые слова — нет, спасибо!

Она направилась к двери.

— Эва, — сказал он и бросился за ней. — Я не понимаю, чего ты волнуешься. — Он боролся с собой. Затем, после тяжелой внутренней борьбы: — Хорошо, я сейчас же отошлю машину обратно во Франкфурт.

— Отошлешь машину! — презрительно крикнула она. — Что мне машина!

— Но ты сама же только что сказала. Будь же последовательна, Эва.

— Ты даже не понял, о чем речь! Речь не о машине, речь о доверии! О доверии, которого ты вот уже двадцать лет требуешь от меня, считая, что иначе и быть не может, а сам ко мне не имеешь…

— Послушай, Эва, — перебил он ее, — скажи мне, пожалуйста, точно, чего ты от меня хочешь. Я тебе уже говорил, что готов сейчас же отправить машину обратно во Франкфурт, несмотря на служебный приказ… Собственно… Я, право, не знаю, как мне потом оправдаться…

Он опять запутался, опять стал слаб.

Она смотрела на него холодными, злыми глазами. И вдруг в одно мгновение, в это самое мгновение, она увидела мужа, с которым прожила бок о бок почти четверть века, в его подлинном свете: слабый, без сдерживающих

центров, не владеет собой, безрассудный, безвольный, поддающийся любому воздействию, болтун… «Не всегда он был таким!» — говорило ей сердце. Да, прежде он был другим, но тогда и время было другое. Он был баловнем судьбы, жизнь ему улыбалась, никаких трудностей он не знал, так легко было проявлять только хорошие стороны своего характера! Даже во время войны: у него были начальники, которые указывали ему что делать, служебная дисциплина. Военная форма со всем, что с ней связано, вот что держало его тогда в струне. Как только он ее снял, так сразу и распустился. Теперь она видела, что у него за душой ничего нет, ничего, абсолютно ничего, что дало бы ему силы бороться, — ни веры, ни цели. Без твердого руля в такое путаное время он сейчас же запутался.

Но пока все это с молниеносной быстротой мелькало у нее в голове, пока она смотрела в это давно знакомое лицо, лицо, в которое смотрела чаще, чем в любое другое, в душе у нее зазвучал голос, тихий, торжественный, осуждающий: «Твое создание! Твое дитя! Твоя это вина!»

Все жены, которые целиком отдаются своим мужьям, снимают с них все заботы, все прощают, все сносят, рано или поздно переживают такую минуту: их создание обращается против них. Творение обращается против творца, нежное попустительство и доброта становятся виной.

Она слышала, что он говорит, но едва ли слышала его слова. Она видела, как размыкаются и смыкаются губы, она видела, как появляются и исчезают складки, морщины на лице; когда-то оно было гладким, тогда, когда она впервые заглянула в него; подле нее, с ней, при ней, при ее участии стало оно тем лицом, каким было сейчас.

Голос его громче зазвучал у нее над ухом; она опять понимала, что он говорит.

— Ты все твердишь о доверии, — заметил он с упреком. — Я, право, проявил очень много доверия. Я оставил тебя здесь одну больше чем на месяц, я доверил тебе все именье. Арендатор-то в конце концов я…

Она вдруг улыбнулась.

— Да, да, арендатор ты, Ахим! — сказала она с легкой насмешкой. — Ты господин и повелитель и оставил меня, бедняжку, слабую женщину, совсем одну… Не будем больше говорить об этом. Если хочешь, пусть и машина здесь остается, надо все обсудить. Я хотела бы еще подробно поговорить обо всех этих делах с господином фон Штудманом; может быть, у папы что-нибудь выведать…

Опять неправильно! Всегда она делает не то, что нужно! Как только она становится мягче, он становится жестче.

— Я ни в коем случае не хочу, чтобы Штудман узнал об этих делах, сказал он сердито. — Если к нему не обращались, значит на то есть свои причины. А что касается папаши…

— Хорошо, — согласилась она, — оставим папу в покое. Но господин фон Штудман должен знать. Только он один в курсе наших денежных дел, он один может сказать, в состоянии ли мы заплатить за машину…

— Неужели ты не понимаешь, Эва? — гневно воскликнул он. — Я не желаю, чтобы Штудман критиковал мои поступки. Он мне не нянька!