Волк среди волков
Шрифт:
— Но как же так можно, староста, — чуть не умоляет лесничий, — неужели мы с тобою поссоримся, два старика?
— А с чего нам ссориться, Книбуш? — удивился староста. — Ты получишь что значится в закладной, а я, к слову сказать, не так стар, как ты.
— Десять тысяч марок, — говорит дрожащим голосом лесничий, — когда я дал их тебе под твою усадьбу, были хорошие деньги старого мирного времени. Я двадцать с лишним лет во всем себя урезывал, пока сколотил их. А прошлый раз, как вышел срок процентам, ты мне дал никчемную бумажку — она там лежит у меня дома в комоде. Я на нее даже марки
Книбуш не сдержался, и на этот раз не только дряхлый возраст, но и подлинное горе заставляет его прослезиться. Так он глядит на старосту Гаазе, который медленно потирает руки, зажатые между колен, но только Книбуш собрался ответить, как повелительный голос с дивана окликнул:
— Лесничий!
Лесничий оборачивается, сразу вырванный из своего горя и сетований.
— Слушаюсь, господин лейтенант!
— Дай-ка мне огня, лесничий!
Господин лейтенант кончил есть. Он вытер последние следы жира с тарелки, выпил до гущи кофе — теперь он лежит, удобно растянувшись, положив грязные сапоги на Старостин диван, закрыв глаза, но с сигаретой во рту, и требует огня.
Лесничий подносит ему спичку.
Сделав первую затяжку, лейтенант поднимает веки и смотрит прямо в глаза лесничего, близкие, полные слез.
— Но! Это еще что? — говорит лейтенант. — Вы ревете, Книбуш?
— Это от дыма, господин лейтенант, — смутился Книбуш.
— То-то же, — сказал лейтенант, опять закрыл глаза и повернулся на бок.
— Не знаю, собственно, почему я вечно должен слушать твое нытье, Книбуш, — сказал староста, когда лесничий снова подошел к нему. — По закладной тебе следует получать двести марок. А я в прошлый раз дал тебе билет уже в тысячу марок, и так как у тебя не оказалось сдачи, я его тебе оставил целиком…
— Я на него даже и гвоздика не мог купить! — повторяет с ожесточением лесничий.
— И на этот раз у нас с тобой все будет по-хорошему. Я уже отложил для тебя десятитысячную бумажку, и все будет у нас опять по-хорошему: я не потребую сдачи, хотя десять тысяч это все, что я должен по закладной…
— Как же так, староста! — кричит лесничий. — Это же чистое издевательство! Ты превосходно знаешь, что десять тысяч сейчас гораздо меньше, чем тысяча полгода назад! А я тебе дал хорошими деньгами…
Горе чуть не разрывает ему сердце…
— А мне-то что! — кричит теперь со злобой и староста Гаазе. — Я, что ли, сделал твои хорошие деньги плохими? Обратись к уважаемым берлинским господам, а моей вины тут нет! Что написано, то написано…
— Но ведь надо же по справедливости, староста! — молит лесничий. Нельзя же так, я двадцать лет копил, во всем себе отказывал, а ты мне суешь бумажку на подтирку!
— Вот как? — говорит ядовито староста. — От тебя ли я это слышу, Книбуш? А помнишь, как было в тот год, в засуху, когда я никак не мог наскрести денег?.. Кто тогда сказал: «Что написано, то написано»? А потом еще, когда откормленная свинья стоила на рынке восемнадцать марок за центнер, и я сказал: «Деньги стали дороги, ты должен немного скинуть, Книбуш!» — кто мне тогда ответил: «Деньги есть деньги, и если ты не уплатишь, староста, я забираю двор». Кто это сказал? Ты, Книбуш, или кто еще?
— Но то
— Двадцать центнеров ржи! — Гаазе громко расхохотался. — Ты, Книбуш, сдается мне, просто спятил! Двадцать центнеров ржи, да это же свыше двадцати миллионов марок…
— И все-таки это куда меньше, староста, чем то, что ты мне должен, упорствует Книбуш. — В мирное время твой долг составил бы, по крайней мере, тридцать центнеров.
— Да, в мирное время! — вскипел староста. Он видит, что лесничему зубы не заговоришь, что он и впрямь покушается на его кошелек. — Но теперь у нас вовсе не мирное время, а ин-фля-ци-я, тут каждый сам за себя. И еще я скажу тебе, Книбуш, что мне надоела твоя трепотня. Ты по всей деревне судачишь о наших с тобой делах, а недавно ты сказал пекарю, как же это, мол, так: староста наш ест гусятину, а не может честно уплатить проценты. (Не спорь, Книбуш, ты это сказал, от меня ничто не укроется.) Так вот, завтра я поеду в Мейенбург и пришлю тебе с адвокатом проценты, ровно двести марок, как с меня причитается, да заодно предупреждение о выкупе закладной, и к Новому году ты получишь полностью все деньги, ровно десять тысяч марок, а сколько ты тогда на них сможешь купить, я и не спрошу. Да, именно так я и сделаю, Книбуш, потому что мне осточертело вечное твое нытье о твоих сбережениях. Возьму и сделаю…
— Не сделаете, староста Гаазе, — раздался резкий голос. — Номер не пройдет.
Лейтенант опять сидит на диване, прямой, нисколько не сонный, с еще дымящейся сигаретой в углу рта.
— Тридцатого числа вы дадите лесничему его двадцать центнеров ржи, а сейчас мы составим бумагу, что вы и дальше, пока у нас в обращении хлам вместо денег, обязуетесь выплачивать то же самое…
— Нет, господин лейтенант, я такого подписывать не стану, — сказал староста решительно. — Таких приказов вы мне давать не можете. Что другое — пожалуйста, но не это. Ежели я пожалуюсь господину майору, то…
— …то он даст вам коленкой в зад и выставит вас за дверь. Или поставит как изменника к стенке, что тоже не исключено, староста Гаазе… Эх, божий человек! — оживился лейтенант, вскочил, подошел к старосте и ухватился за пуговицу на его сюртуке. — Вы знаете, какая поставлена цель, и вы, заслуженный человек, спешите попользоваться напоследок за счет свинства берлинской шатии! Постыдились бы, староста!
Он отвернулся, подошел к столу, взял новую сигарету. Скомандовал:
— Огня, лесничий!
Лесничий с бесконечным облегчением, рабски благодарный, кинулся вперед. Подавая лейтенанту зажженную спичку, он нашептывает:
— Нужно еще будет написать в бумаге, что он не смеет отказываться от закладной. Не то он мне теперь заплатит хламом вместо денег… а ведь это все мои сбережения.
Ему стало жаль самого себя; от радости, что явился нежданный спаситель, он и вовсе раскис: на глазах у лесничего Книбуша опять проступили слезы.
Лейтенант посмотрел на него с отвращением.