Волк в бабушкиной одежке.

Дар Фредерик

— Он все еще без сознания? — бросаю я таким чистым голосом, который способен пробудить казарму.

— Все еще, — ответствует Толстый (в действительности он говорит «фсе фефе», но для удобства чтения мы продолжим писать берюрьевские слова нормальным образом).

— Хотел бы я знать, рассказал ли он им все, что знал! — возобновляю я.

— Рассказал что? — удивляется Пино.

Мой указательный палец на губах приказывает ему заткнуться на два оборота. Он удивляется, но в тишине, а мне от него больше ничего и не надо.

— Рассказал

то, что он начал нам объяснять, впрочем не по своей воле, когда эти господа нас усыпили, — говорю я. — А он упорный, наш папаша Фуасса. Глядя на него, не представляешь подобной твердыни! Хотел бы я знать, долго ли он еще выдержит…

— Если бы этим занялся я, — вступает Берю, — я, ребята, могу сказать только одно: я бы заставил его показать меню! И мне не пришлось бы отчекрыживать ему клешни… Работа гестапистов, а что наши телки-хранители часом не немцы?

— Возможно, — говорит Пино. — Самый молодой напоминает корреспондента, который приезжал из Германии к племяннику нашего кузена.

Минута молчания. Я посеял зерно, мои дорогие, заронив в мозги «телок-хранителей» идею, что Фуасса знает, что они хотели бы знать. Хреново, конечно, для старпера, ибо он может получить право на новый сеанс, но в конце концов, если свернул с прямого пути, нужно ожидать подобных превратностей судьбы.

— Он выплывает! — сообщает Берю после периода молчания, во время которого он занимается слизыванием крови со своих губ, в общем, автоподкармливанием!

Действительно, Фуасса пришел в сознание. Он с ужасом разглядывает руку с отрезанными пальцами.

— Вам очень плохо? — спрашиваю я.

— Ужасно, — бормочет он. — Это негодяи использовали клещи.

— Вы не заговорили?

— Как я мог, если я ничего не знаю…

— Вы выбрали хорошую тактику. Мужайтесь. Пока вы молчите, они вас не убьют…

— Но…

Повелительным жестом я заставляю его умолкнуть. Несчастный повинуется. Я отрываю клок рубашки и бросаю ему.

— Замотайте руку, — советую я ему.

Кровь течет меньше. Я говорю себе, что если ему не помочь, то вскоре гангрена начнет собирать жатву. У бедняги вид мокрой тряпки. Хоть он убийца и комбинатор, мне его жалко. Становишься чувствительным, когда брюхо пусто почти два дня.

Пожалуй, пора предупредить приятелей, что наши слова слушают другие. Но как? Просто показать рискованно, так как, ставлю пинг-понговый шарик на хлопковый тюк, что Толстый не преминет изрыгнуть:

— Что это ты нам показываешь там, на верхотуре?

Обшариваю себя, тщетно: все отобрано, кроме чести, попробуйте написать послание с помощью вашей чести вместо ручки, шайка кастратов!

Тут-то мне и приходит мысль. Хорошая, натурельних, поскольку моя!

Я вам говорил, что стены все в пыли и грязи. Я начинаю рисовать пальцем. О, радость: видно! Пишу, стало быть, печатными буквами лозунг: «Осторожно! Микрофон».

Затем

привлекаю внимание соседей и показываю им по очереди надпись и микрофон. Пинюш подмигивает. Берю не может сдержать «Ах, стерва», что должно долбануть по евстахиевым трубам типа с наушниками. Фуасса потребовалось больше времени усечь, потому что он в состоянии прострации, весьма действенной в его возрасте.

Когда до доходяги доходит, я делаю ему ручкой на надпись. Затем я подмигиваю бедняге.

— Значит, вы не хотите довериться даже нам, Фуасса? — мурлычу я. Произнеся это, я делаю ему знак ответить «нет».

— Нет! — бормочет обчекрыженный. Я констатирую ядовито:

— Плохи ваши дела. Я бы на вашем месте облегчил совесть. Мы легавые, согласен, но французские легавые, Фуасса!

Он не знает, что ответить, и молчит. Мне большего и не надо. Его молчание составляет часть моего плана.

— Ладно, упрямьтесь… Кусок старого дерьма!

Пауза. Как будто мы в студии звукозаписи, и все команды даются мимикой и жестами, так как шум — только на публику.

— Но он опять потерял сознание! — вскрикиваю я. И призываю кореша Берю подтвердить!

— Он в состоянии грогги! — подтверждает Величественный.

— В очень дерьмовом состоянии, — подчеркивает Пинюш совсем блефующим голосом.

— Хотел бы я знать, можно ли умереть от такой ампутации! — размышляю я.

— О! Конечно, — бросает Толстый. — Да вот, у меня есть троюродный племянник, который загнулся от трюка в этом роде. А он только отрезал себе кончик мизинца перочинным ножиком.

— Похоже, у него агония! — замечает Пинюш. Фуасса разглядывает нас непонимающими глазами. Он ужасно страдает. Да еще нужно ломать комедию.

— Он может отойти в мир иной, так и не заговорив, — утверждаю я. — Я уверен, что он бы открылся нам, если бы не отбросил копыта!

— Да нам-то что от этого? — спрашивает Толстый.

— Простое профессиональное любопытство. Не люблю подыхать дураком, Толстый!

Дверь дергается. Я делаю Фуасса знак отключиться, и он повинуется. Явление трех типов, которые вам уже известны. Блондинчик приближается к Фуасса, тщательно огибая нас. Щупает бедняге лоб, ищет пульс и знаком приказывает другим забрать тело. Думаю, мандраж у него тот еще. Если Фуасса умрет вместе с секретом, как они полагают, весь цирк и риск для фуфла.

Кортеж без слов отваливает.

Моя команда забрасывает меня вопрошающими взглядами.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять их выражение. Для чего ты это все затеял? — мысленно вопрошают знаменитые вольные стрелки из Курятника.

Выжидаю небольшую кучу минут и, предупредив их жестом, начинаю сеанс:

— Что это за бумажонка на месте Фуасса?

Берю смотрит, собираясь сказать мне, что там ничего нет, но я его упреждаю.

— Ты можешь дотянуться, Толстый, подкинь-ка ее сюда.