Волк в бабушкиной одежке.
Шрифт:
— Спасибо, доктор, это все, что я хотел знать.
Я подхожу к изголовью Фуасса, которого снова уложили и который тихо плачет в свою подушку, одуревший от укола и событий. Бесцеремонно присаживаюсь на кровать.
— Месье Фуасса. У вас был кто-то, когда пришли мы, Пино и я. Кто-то, кто не собирался от вас прятаться, потому что он курил и смотрел телевизор в нижней комнате. Я вас прошу немедленно назвать его!
Я изъяснялся вежливо, но непреклонно. Если бы я был на его месте, я бы не старался хитрить, будучи уже умельцем. Он смотрит на меня
— Я уверяю вас, господин комиссар, никого не было. Я дремал, слышал телевизор… Никого, могу поклясться!
— Надеюсь, вы говорите правду. Не забудьте, что речь идет об убийстве.
Я покидаю его, чтобы присоединиться к ребятам из криминальной полиции, только что наводнивших хижину. Рекомендую им, в частности, изучить отпечатки вокруг телевизора и смываюсь, прикрытый с фланга Преподобным. Не люблю вести расследование в присутствии коллег. Это как любовь: заниматься в одиночестве или среди друзей.
Глава третья
Назавтра, после ночи, проведенной под девизом «просыпаюсь в шесть часов, где резинка от трусов?», я рулю в бюрологу, соответственно одетый. Время пнуть Берюрье. Щебечут пташки, мышки мне делают глазки, мотор «МГ» работает ровно. Тем не менее я обещаю себе, что, не далее как намедни, расколочу копилку, чтобы купить «ягуар». Давай скорей! Таков был лозунг покладистой подружки, и я присвоил себе — и лозунг, и подружку.
Манье ждет в кабинете, почитывая бульварную сплетницу и жуя булочку. Обе свежие.
— Скажите, господин комиссар, — мурлычит рыжастик, — дело вроде бы продвигается?
Он показывает газетенку. Там, на развороте можно видеть воскрессонскую обитель Фуасса и в углу, в овале, жиртрест мадам Ренар. Клише было оттиснуто добрый десяток лет назад, на нем у компаньонки (которая лишила нас своей компании столь ужасным образом) меньше отвислых щек, усов, и ханженский вид боа под баобабом.
— Неслыханно, правда? — произношу я с таким видом, чтобы только что-то сказать. Это позволяет мне выразить заинтересованность, но не показывать моего участия. — Ну, так что, — продолжаю я, — вы нашли что-нибудь, старина?
— А это вам решать, господин комиссар, — ответствует таинственно дорогой Манье.
Он вынимает из конверта семь банкнотов по десять тысяч, которые я ему вручил.
— От вашего ответа зависит значимость моих наблюдений, господин комиссар. Когда вам передали эти банкноты, они были проколоты?
— Нет, — говорю я. — Они были в конверте.
— И их взяли, как вы сообщили, из разных посылок?
— Это Пинюш сообщил.
Манье наклоняется над моим столом. Его взлохмаченная рыжая шевелюра похожа на костер.
Он раскладывает банкноты, как игральные карты.
— Из семи бумажек на трех только по одному булавочному проколу, вы видите?
Концом разрезального ножа он показывает две маленькие дырочки — следы проколов.
— Ну и что? — я пока не понимаю.
— Я исследовал купюры под микроскопом: два прокола на этих трех бумажках сделаны одной
Я присвистываю как истинный ценитель.
— И это не все, — продолжает Манье, — на двух из четырех оставшихся купюр, которые проколоты во многих местах, есть те же проколы, что на первых трех.
Он показывает мне соответствующие дырочки.
— Вот они. Могу показать под микроскопом: полное соответствие краев.
— Я вам верю, старина, я вам верю. Дорогой Сан-А подпирает подбородок, демонстрируя сомнение.
— Стало быть, папаша Фуасса соврал, говоря, что взял купюры из семи разных пакетов?
— Похоже на то.
Не говоря ни слова, я снимаю трубку треплофона и вызываю Пино. Старый матрасник на проводе, собственной персоной. Он сообщает мне, что только что принял первую утреннюю рюмку мускателя и интересуется, который сейчас час в Сен-Клу. Поскольку уважаемый живет в Венсенне, то можно понять его стремление к точности.
— Скажи-ка, Дорогое Сокровище, это ты выбирал образцы купюр из пачек?
— Нет, я попросил Фуасса, и он их принес.
— Они были сколоты вместе?
— Нет, они лежали в конверте, который ты получил-с в собственные-с руки.
На меня снизошло озарение.
— В общем и целом, мой оккультист, ты никогда так и в глаза не видел эти четырнадцать миллионов?
Молчание рахитика, измеряющее всю глубину моего замечания и его недомыслия.
— Верно, — признает он по прошествии интенсивного отупления. — Ты верно излагаешь: вообще-то, я их никогда не видел! Он мне показывал обертки, купюры, но все вместе — нет!
— А сейчас ты уже рискуешь так и не полюбоваться ими, милое старое отребье, потому что их украли. Загляни до обеда, побеседуем…
Я отключаюсь, пока он пытается рассказать о варикозных язвах соседского сапожника.
Треплофон — это предатель. Как только вы начинаете им пользоваться, он спускает с вас шкуру. Едва я положил трубку, он начал наигрывать «возьми меня скорее, милый, мне так плохо без твоего… уха». Я внимаю призывы. Голос с овернским акцентом сообщает мне, что он из кафушки снизу.
Я осведомляюсь снизу от чего, ибо на нижнем этаже Большой Хижины нет никакой кафушки. Голос, становясь гнусно-овернским, сообщает, что заведение расположено под апартаментами Берюрье. Он добавляет, что помощник инспектора Берюрье хотел бы срочно меня увидеть по поводу преступления этой ночи. Удивление мое прямо-таки турецкое, настолько оно истинно-правоверное. Оно могло быть, по крайней мере, каркающим, потому что оно пр-равовер-рное, а может быть квакающим, ибо без овернского «р» оно становится п-а-а-в-е-ным. Что может сообщить его великое Толстячество по поводу дела мадам Ренар? Я решаю, что лучший способ утолить любопытство — поехать повидать Толстителя. Благодарю Манье и советую ему делать, как тот негр, то есть продолжать. Он заверяет, что теперь займется обертками.