Волки и медведи

Фигль-Мигль

– Слышь, а где он?

– Что значит «где»? – нетерпеливо сказал Молодой. – Вон прямо за деревом.

Парни переглянулись.

– Нет там…

– Никого, – отрапортовали они на два голоса.

– Что значит «нет»?

– Ага. Кровь есть.

– Юшку, что ли, собирать?

Молодого сорвало с места. Когда я к нему присоединился, он уже обрыскал кусты и полянки и, стоя над лужей крови, в которой мы оставили убитого, тупо на неё смотрел.

Всё было залито кровью, но Сахарка не было

нигде – и никакой кровавый след никуда не вёл.

Через два дня, в течение которых Молодой пил и думал, между нами состоялся следующий разговор.

– Я много думал, – начал Молодой.

– Не пугай.

– Я понял, кто он. Понял, кто такой Сахарок.

– Вот как?

– Он не человек.

– Правда?

– Да что ты юродствуешь! – Иван Иванович посмотрел очень сердито. – Ты знаешь лучше моего.

– Знаю, – сказал я. – Вернее, подозреваю, догадываюсь и очень не хочу, чтобы это оказалось именно так.

– И, – ехидно продолжил Молодей, – надеешься, что если не говорить об этом вслух…

– Хорошо, убедил. Говори.

– Он с Другой Стороны. То есть, – Молодой сплюнул, – то есть.. – Ещё плевок. – Он этот.

– Привидение.

Ивану Ивановичу потребовалось всё его мужество, чтобы чётко и небрежненько повторить страшное слово. Он его выговорил и выжидательно замолчал.

– И что ты предлагаешь?

– Я его изловлю, а дальше твоя работа, – немедленно сказал Молодой.

– Ага. А я на руки поплевал и сделал. Как? Ты мне можешь, ради всего святого, по пунктам разъяснить как? Нож возьму и зарежу?

– Как вариант. – Молодой хмыкнул и неожиданно мягким движением положил руку мне на плечо. – Скажи, а ты ведь чувствуешь… чувствуешь, когда он рядом?

– Голова болит, и сны дурные. Я и сам понял не сразу. Как ты догадался?

– Догадался. У тебя лицо меняется. Может, ты попробуешь по своей обычной схеме?

– Для этого нужно загнать его обратно. На Другую Сторону.

– А ты пробуй здесь. Здесь, но теми методами. Хуже всё равно не будет.

– Когда говорят «хуже не будет», имеют в виду, что хуже не будет им, а не вообще.

– Ага. Это теодицея или история?

– Эсхатология, – сказал я.

Разговоры тем не кончились; почти сразу меня вызвал Николай Павлович.

– Что за история с этим, – он не сразу подобрал слово, – с этим существом?

– Иван Иванович не докладывал?

– Докладывал, – мрачно сказал Канцлер. – Если можно назвать докладом такого сорта выдумки. Воплотившееся привидение! – Его передёрнуло, но не от страха, а отвращения. – Сперва мне пришлось заставлять Ивана говорить, а потом я не знал, как заставить его замолчать!

– То есть он не собирался вам рассказывать. А как вы узнали?

– Не рассчитывайте, что

от меня удастся что-либо скрыть, – отрезал он. Потом подошёл к столу, отыскал в бумагах и протянул мне нетонкую папку, в которой я обнаружил присланное из Автово досье, показания членов нашей экспедиции, показания ментов Захара, рапорты Миксера, служебную записку от начальника боевой охраны фриторга и прочее интересное. – Появляется и исчезает. Рвёт людей в клочья. Проходит сквозь решётки и стены. Глотает пули. Путешествует между двумя мирами. Подчиняется только Разноглазому. – Канцлер был в бешенстве, но не повысил голос. – Всё это разгулявшиеся нервы. Воспалённое воображение.

– Это у Молодого нервы гуляют? Или у меня воображение воспалилось?

Николай Павлович произвёл обычные свои действия: смерил меня ледяным взглядом, ожёг холодом, подошёл к окну и встал там, заложив руки за спину.

Смотреть, увы, в это окно (унылый вид на грязь нескладных домов и улиц) было неинтересно и мучительно. Вместо того, чтобы давать силы, оно их отбирало, и Николаю Павловичу казалось – хотя ошибочно, – что грязный неудавшийся мир, позволь ему, выпьет силу и мужество, ничего не дав взамен: всё, всё, как в бессмысленную бездну, уйдёт в раззявленный рот. Но дело было не в нас. Помойка может поделиться и охотно делится с бомжом парой почти целых штанов, засохшим хлебом, а то и лишь слегка просроченными консервами. Но чем она поделится с человеком, который только выкидывал и никогда не имел нужды подбирать?

– Неприятное зрелище, да? – спросил я. – Может, на Променад сходим?

На Променад Канцлер ходил строго по расписанию, утром и вечером. Гвардейцы считали это опасным («Открытое место, всё просматривается и простреливается»), Молодой – политически ошибочным («Кто его будет бояться, если привыкнут каждый день видеть?»), Колун – просто глупым («Серьёзный он человек и всё равно с городской дурью»), но ежедневно Николай Павлович прогуливался по дорожкам, отдыхал на скамейке, подолгу смотрел на разведённый Литейный мост – а нарочито немногочисленная охрана, сияя пуговицами и погонами, без толку любовалась тюльпанами.

Канцлер пропустил мои слова мимо ушей, покинул пост у окна и уставился на полированные дверцы шкафа для бумаг. Ему бы следовало путешествовать с собственной мебелью в обозе. Лишённый такой возможности (а может, он её рассмотрел и с тоскою отверг), он не взял вообще ничего: ни ложки, ни книжки. Придумал себе новые вериги? Мудро не хотел проболтаться? («Моя квартира рассказывает обо мне с чрезмерной полнотой, – говорит Фиговидец. – Поэтому я не приглашаю».) Словно в сейфе, оставил Канцлер душу на Охте – а учитывая, что и сама Охта была лишь эрзацем дома, сейф оказался с двойными стенками.