Вольная Русь. Гетман из будущего
Шрифт:
Нисколько не считавшие до этого густой табачный дым вокруг помехой, Васюринский и Пересериднипро мгновенно прониклись пониманием важности свежего воздуха.
– Конечно, Богдан, уже идем. – Куренной поспешно сунул в карман свои зажигалку и кисет с табаком. Федор, согласившийся с предложением-приказом гетмана молча, мигом встал с лавки, и они, прихватив по пути свои полушубки, выскочили во двор.
Юхим проводил их тоскливым взглядом. Нет, на улицу ему не хотелось, недавно бегал в отхожее место, и выскакивать из тепла хаты в пронизывающую сырость совсем не тянуло. Но вот
«За що он мне может хвоста прищемить? Ничего ж такого… греховного… наверное… не совершил… – От мучительных дум голова глухо звенела, а во рту застыл кисловатый привкус. – Может… щось незначительное, там, такое, шо и не разглядишь издали – нихто и не усрался. Але ж не гетману про таки маленькие дурости допитувати. Та и хлопци не обижались… Почти… Нихто в свару не лез, шум не поднимался… Якщо добре подумать, то и шутил я в дороге всего ничего. Поначалу, оно, плохо себе чувствовал после гульбасу на Сечи, потом у походи не до того было – и щось не шутилось совсем. Чарку-другую выпил – и под стол. Та на биса ж он сюда приехал???»
Срачкороб внимательно всмотрелся в кошевого атамана, присевшего на ту же лавку, где сидел он сам. Злости или, упаси бог, ярости на лице Хмельницкого не проглядывало. Что казака весьма порадовало: в гневе Богдан-Зиновий был страшен. Скорее, гетман выглядел уставшим и расстроенным. И в неярком, колеблющемся свете лучины Юхим рассмотрел куда более многочисленные, чем два-три года назад морщины, небритую несколько дней пегую, с многочисленными вкраплениями седины щетину.
Хмель внимательно, но без агрессии посмотрел в глаза Срачкороба. Знаменитый шутник (которому сейчас совсем не хотелось шутить) увидел в них не злость, а озабоченность. Богдан тяжело вздохнул, видимо, предстоящий разговор и его самого не радовал.
– Ну, Юхиме, шо с тобой будем делать?
– А я що? Я ничего, – поспешил отбояриться от возможных обвинений запорожец. Формулировка вопроса ему категорически не понравилась. Потому как на Сечи если что с казаком делали, то в лучшем случае пороли. Если провинился по мелочи. Большинство правонарушений каралось смертью. Судя по виду и тону кошевого атамана, награждать собеседника он не собирался.
Гетман снова накрутил ус на палец, потом отмотал его обратно и снова тяжело вздохнул, усиливая тем самым у Срачкороба самые плохие предчувствия.
– Нииичего он…
– Так ничего ж такого не делал! Ну… за последнее время, по крайней мере.
– Не делал он ничего. В том-то и беда, що делал.
– Шо?!!
– Вид человеческий потерял. Данный нам Господом по образу своему и подобию (цитаты церковных книг обычно приводились в церковнославянском произношении, без простонародных реплик). Спился ты, Юхиме… совсем. Часто уже не на человека, а на скотину бессловесную похож. Скоро горилка тебе весь свет заслонит. Вот и сегодня, захожу –
– И не упал бы. Як завсегда сидел. А як бы и навернулся б, що за беда? Я шо, з сечевиков больше всех пью? Та у нас полным-полно козакив, шо горилку дудолять – где там мне, грешному. Почему мне нельзя?
Хмельницкий скривился, будто вместо огурца лимон надкусил.
– Що пьють, то пьють, правда твоя. Только они ж – не ты.
– Так чем я хуже их?!!
– Да не хуже, не хуже, а даже совсем наоборот – лучший.
– Га?.. – Сечевик растерялся. Одно дело – считать себя о-го-го каким лихим казаком и умным в придачу. И совсем другое – услышать нечто подобное от самого Хмельницкого, не в шутку (какие там шутки), всерьез.
– Авжеж. Хто ж на Руси про знаменитого Срачкороба побрехеньок не слышал? Та, думаю, нет таких людей, разве що глухие та дурнуватые, которые речи людской не понимают, о тебе не слыхали. И по чужинским землям про тебе все знают, на ночь, щоб друг друга испугать, байки про тебе рассказывают. Навить у дальних землях, Гишпании, например, мне передавали, що хлопцив з нашего посольства про тебя, Юхиме, в Аркадия спрашивали.
Юхим невольно расправил плечи и гордо поднял голову. Что ни говори, но, когда о тебе такое рассказывают, любому будет приятно.
– Наконец, – продолжил кошевой, – про тебе ж як про святого слава идет. По всей русской земле. Зимою монахи з Троице-Сергиевой лавры в Чигирине были, про тебя расспрашивали. Пришлось брехать, що ты на важном деле и с ними встретиться не можешь. Не рассказывать же постникам и молельщикам, що святому человеку в пьяной драке морду разбили, челюсть набок своротили, нос расплющили та на додачу сапогами по ребрам отходили? Дознаться они про это все равно дознались, но хоть пристойность была соблюдена.
Воспаривший было в эмпиреи Срачкороб испытал в который раз «прелесть» грубого возврата в действительность.
– Та я… та мы им самим навешали! И святость эта… – Юхим проглотил ядовитое определение, не желая подставляться еще и по поводу своего отношения к православию, принятому им сугубо для проникновения в желанное общество сечевиков.
– Допустим, навешали им, уже когда ты без сознания на земли валялся. Тебя ж за мертвого приняли. Через твои дурные шутки два куреня стенка на стенку сошлись. А святость… Хто ж тебе спрашивать буде? Це всей Малой Руси нужно. И всем козацким землям.
Полагавший, что шутка над казаками соседнего с Васюринским куреня была не дурацкой, а очень удачной и остроумной, Срачкороб в пререкания по этому поводу вступать не стал. Поостерегся. Но смолчать по поводу доставшей и совершенно ему не нужной святости не смог:
– Та не нужна мне ця святость. Назначьте святым кого-нибудь другого. Ну, хоть бы Ивана, я сколько раз про це говорил.
Богдан стукнул кулаком по столу, вызвав этим небольшое столотрясение. Звякнули ложки-вилки, опрокинулась и прокатилась по столу чарка, чуть было не опрокинулась одна из вновь водруженных на стол кварт с горилкой. Юхим ее машинально поддержал, не дал упасть.