Вольное царство. Государь всея Руси

Язвицкий Валерий Иоильевич

– Сии татары-то верней нам не токмо греков, а и братьев моих родных, – молвил Иван Васильевич.

– То-то вот греки и в дружбе великой с удельными нашими да со всеми боярами-вотчинниками. Вольный и самодержавный государь на Руси им не надобен – ни тем, ни другим. Вместе они кашу варят.

– Пусть варят! – воскликнул Иван Васильевич.

– Котел сей с кашей кипящей им же на главу опрокинем! Пока мы с тобой живы, вороги…

– Ведаешь сам, государь, – взволнованно прервал отца Иван Иванович, – в животе нашем не токмо Бог волен,

но и люди.

Иван Васильевич с любопытством посмотрел на сына и спросил:

– А как ты о воровстве и зле таком мыслишь?

– За тобя страшусь, а первое для сего зла – рука папы. Папские-то слуги в твоих хоромах живут, пьют и едят с тобой за единым столом… – Иван Васильевич нахмурил брови. Заметив это, молодой государь продолжал: – О сем, батюшка, ты больше меня ведаешь. Яз же тобе еще молвлю токмо о слугах круля Казимира. Вот днесь ты мне сказывал о ладье государственной, а у самого-то руля у нас и фрязины есть, и греки, и ляхи, и татары, и литовские выходцы разные…

– Назови, кто? – приказал Иван Васильевич.

Иван Иванович заколебался сначала, но потом сказал твердо и резко:

– Волю твою, государь, смотреть за иноземцами исполняя, яз и слуги много лжи всякой приметили. Первое – не верю яз князю Лукомскому. Хошь и отъехал он к нам от Казимира, а веры ему нет. Греки с ним в большой дружбе, и ляхи, которые у нас служат, бывают у Лукомского. Есть еще братья Селевины, выходцы из Литвы, которые мытниками у ляхов возле нашего рубежа служили. Сии, яко псы, все везде нюхают. Верейский князь с Марьей Андревной… – Иван Иванович замолчал в волнении, но, пересилив себя, добавил: – В хоромах же у княгини твоей, как ты ведаешь, врач есть и две вещие бабы, которые всякие зелья варят.

Иван Васильевич утомленно закрыл глаза.

– Устал яз, Иване, – сказал он тихо. – Все вот Федор Василича жду. Мыслю, вборзе он из полона воротится. Тогда втроем мы думу о всех злоумышленьях подумаем. Днесь же нам наиглавное – с Тверью кончать. Следи посему за каждым шагом князь Михайлы. Пымаешь саму малость какую, и сей же часец мы на Тверь свои полки поведем… О верейских же яз сам не забуду. С них начинать надобно…

Иван Иванович улыбнулся и, поцеловав у отца руку, вышел из его опочивальни.

В день бабьих именин, сентября семнадцатого, государыня Софья Фоминична обычно праздновала день ангела по второму своему имени, оба государя – Иван Васильевич и Иван Иванович – прибыли к Софье Фоминичне после завтрака с дарами и поздравлениями. Отслушав молебен и поздравив еще раз мачеху, Иван Иванович извинился нездоровьем жены и тотчас же отъехал к себе домой. Старый государь остался на обед. Услышав об этом, Елена, старшая из детей его, захлопала в ладоши, бросилась с радостным криком к отцу:

– Остался, остался, остался!

Государь поднял Елену на руки и нежно поцеловал в обе щеки. Почему-то ему вспомнилось, как в дни детства маленький братец его, Юрий, так же вот заплескал руками от радости, а бабка Софья Витовтовна строго остановила его,

сказав:

– Не подобает так княжичу…

Иван Васильевич ласково поглядел на свою любимицу и подумал, что теперь другие уж времена и другие обычаи.

– Девятый годок уж Оленушке нашей, – проговорил он вслух, любуясь дочкой. – Мыслил яз, будет она в мать, маненькая, а она вишь как поднялась, будто сосенка в бору.

– В тобя пошла, – лаская девочку, сказала Софья Фоминична и продолжала, коверкая слова: – Родился так вот: Элен, Феодосия, другая Элен, сего лета в апреле Эудоксия, а ныне яз паки тязела стала, пяти месяс…

Иван Васильевич рассмеялся.

– Чем более детей, семейство крепче, – сказал он шутливо. – Токмо ты девок уж не роди, а то девок-то у нас с тобой четыре есть, а сынов – токмо три…

– Тут не наса воля, а Бозья, – смеясь же, ответила Софья Фоминична.

Иван Васильевич окинул жену быстрым взглядом и заметил, что к тридцати пяти годам она еще больше потолстела, но все же была свежа и моложава.

– Просвирка, – шепнул он одними губами и добавил вслух: – После обеда яз отдохну не более часа, мне надобно.

– А ми на полевин час ране обед соберем, – смеясь, лукаво перебила его Софья Фоминична и, увидев вошедшую кормилицу с пятимесячной Евдокией на руках, пошла ей навстречу, радостно бормоча:

– Миля моя, миля…

Слушая нерусский выговор жены, Иван Васильевич вдруг почувствовал около себя все чужим, кроме маленькой Оленушки. Особенно чужой показалась ему сама Софья – женщина небольшого ума, но хитрая, льстивая, чувственная и злобная святоша. И в этот день было для него особенно убедительным все, что говорил ему о мачехе сын его любимый…

Октября десятого, в пятницу, на третий день, как зима начала становиться, прискакал к отцу перед самым обедом крайне взволнованный Иван Иванович.

– Батюшка, – с трудом выговаривали его дрожащие губы, – бабка-повитуха баит, Оленушка моя родит… Вборзе, баит, родит…

– Ништо, Иване, ништо, – с улыбкой перебил сына старый государь, – так уж от Бога поставлено. Все женки рожают, на том и род человечий держится…

Иван Иванович схватил отца за руки.

– Батюшка, – горячо говорил он, – един ты у меня родной! Молю тя, приезжай обедать ко мне! Приезжай. Колымага моя у твоего крыльца. Легче мне с тобой!..

Когда они приехали в хоромы Ивана Ивановича, там хотя и не было никакой суматохи, но стояла особая тревожная тишина, и слуги исполняли свои обязанности как-то ускоренно, будто спешили куда-то.

У красного крыльца ожидал государей дворецкий Ивана Ивановича, все тот же Данила Константинович, которого, заменив греком, давно уже отпустила от себя Софья Фоминична.

Молодой государь опять заволновался и, побледнев, спросил дворецкого:

– Как с государыней-то?

– Все слава Богу, – с улыбкой ответил Данила Константинович и, поклонившись старому государю, поцеловал протянутую ему руку.