Вольные повести и рассказы

Тупикин Юрий Григорьевич

– Ну, например. Ты сильный? – спросила она, словно по мне было не видно.

– Обзора поднял, все видели… – скромно признался я.

– Ээ, Обзора и я поднимаю. Вот если бы ты тыкву поднял!.. – придумала Полюба испытание. Я ей посочувствовал. Могла бы указать на быка, но быка рядом не было.

– А зачем её поднимать мне? – подзадорил я ход мыслей Полюбы.

– Нам это надо. Она неподъемная. И раз она такой выросла, то должен вырасти такой человек, который её поднимает. Может быть, это ты, иначе нет смысла… – с философским уклоном сформулировала

юница цель испытания. Я её понял и решил разыграть ужас.

– Это ту, что ли? У колодца? Это не тыква, а колесо «Ка-семьсот»!.. – эффект был достигнут, все стали смеяться неудержимо, словно перед ними мелькали сопоставимые образы колеса трактора и неподъёмной тыквы. Отец рукой вытер глаза. Мать потеряла равновесие и, вскрикнув, упала с ведра. Веселья прибавилось, я понарошку тоже свалился на землю. Любава и проверяльщица склонились к земле, словно падая. Концерт. Огородное шоу. Смех до самого солнышка. На этот смех подошли старики. Бросили кур и дрова, тоже пришли примечать. Опять проступила схожесть по линии дед – отец – дочери. Глаза у всех не черные, не синие и не зелёные, а густо серые, ближе к дымку или, скажу с восхищением, к цвету серебристого каракуля. Они хоть днём, хоть на закате солнца окутывают людей сразу и навсегда; при этом они чистые-чистые, без единой соринки. Такие глаза встречаются реже редкоземельных элементов. В них я и «влип». А у матери глаза вроде бы светлые, незапоминающиеся, хотя они тоже без сора. И у бабки такие же.

– Я так и знала, слабо! – разочаровалась во мне Полюба. Надо было спасать престиж.

– Почему слабо? Дай арбуз-то поесть. Или прямо сейчас? Даю слово, Полюбушка, поедим, поговорим, и попробуем. Лады? – она согласилась, не представляя, что из этого будет.

– Как поживают отец-мать? – заступил отец место дочери.

– Вроде ничего. Спросишь, говорят, нормально.

– Давно мой дружок не показывался, – задумчиво он заметил.

– Закружился, дела…

– Слыхали, дом строит? – стало интересно и матери.

– Строит дом. Весь высох…

– Кому же, тебе, брату? – спрашивал отец, видимо, самое важное.

– Кто первый женится… – многозначительно слукавил я.

– Старый, совсем уж… Брат – младший, какой ему дом, он останется в отцовском, – вывела заключение мать Любы-Любавы. А последняя, как в рот арбуз взяла, так видно и не проглотила. Ни одного слова она пока не сказала после вопроса.

– Оно так, да ноне не знаешь, как дела повернутся. Вдруг Любан Родимич куда залукнётся, дом-то младшему и достанется… Родиму Родимичу… – развил Омил Олюбич диалектическую возможность.

– Так если, – поняла и согласилась Омила Романовна, сверкнув синим глазом.

– А то как. Правду Люба сказывает, что тебя уже учителем в университете сделали, несмотря, что не кончил? – спросил ещё Олюбич, и стало понятно, что разговор обо мне был объёмом с повесть; Полюба знала, с чем сравнивать.

– Назначили, но я своё согласие не давал ещё… – повёл я головой.

– Оно, понять можно, дали б они к чину дом, тогда б согласиться можно, –

рассудил Олюбич.

– Ректор сказал, что у Любана свой путь, никто его не достанет, – вступила наконец в диалог Люба-Любава.

– Это точно, выше Дубиней нету, кто их достанет… – склонил Омил Олюбич к своему понятию.

– Не в этом смысле, а в смысле…

– Люба, пожалуйста!.. – зыркнул я в её сторону.

– Он не любит, не буду… – послушалась меня Люба-Любава. Помолчали. Подумали. Зуд мудрости не позволил молчать долго.

– Много путей, а одного не минуешь… – задумчиво произнёс дед Олюб. Не зря стоял, дождался момента. От слов его веяло древностью.

– Все пути ведут в дом… – молвила бабка Олюба, видимо, продолжала мысль деда.

– Все пути округ дома… – округлил мудрость отца Омил Олюбич, придавая ей философское завершение. Это не был экспромт с арбузными губками, это были истины-слитки, в веках не стареющие от употребления.

– Впереди любовь, сам в серёдке, позади тоже любовь, сбоку дух наш хранитель, под ногами путь к дому, начало в земле, а сверху Бог Род – так мы учены, Любан, так бы и вам случилось… – это говорил дед Олюб. Не там была, вот где философия древности, которую лётом не вкусишь. Это не Швеция, тут поболее, чем десяток…

– Любан не пройдет мимо дома, у него теория любви в новом доме на почве ваших постулатов, – вступилась за меня Любава, словно убеждая родителей в необходимости доверия к гостю. Не знаю, употребляют ли родители «постулаты», но они полно обходились без них.

– Дай Бог! – сказал дед.

– Дай Бог! – сказала бабка.

Полюба таращилась на всех, недопонимая сказанный смысл и не находя своих слов; она их выговорила за арбузом. А до «постулатов» она ещё не доросла.

Я встал. Весомые слова, как семена. Ты бы и не хотел, ты и забыл, а они дают всходы. Я покивал головой в знак согласия. Надо было что-то сказать, обнадежить, я и сказал:

– Я знаю, что в родовом доме царят духи предков, труд и любовь, а в безродном доме ютится домовой неизвестного происхождения. Я знаю, что Бог Род отличается от всех других богов тем, что он активен – он принимает участие в жизни каждого и каждой, он родит сам, он требует родить, он награждает любовью; люди живут по его закону. Другие боги – это книжные боги. Сколько книгу не называй священной, она всего книга. Сколько те боги не сулят, да ничего не делают; люди не живут по их заповедям. Я хочу жить с нашим Богом в сердце и в родовом доме.

Два старших поколения в четырех лицах закивали согласием четырьмя головами, а одно молодое поколение в двух лицах с восхищением смотрели на меня четырьмя глазами.

– Спасибо за угощение и веселие. Вашу науку пойму и приму, спасибо отдельное. Оставайтесь с добром. – Я ещё раз сделал родичам девушек поклон головой и обратился к Любаве.

– Пойдём, Любушка, отнесём тыкву, чтоб у Полюбы душа не болела. Тыква выросла, чтобы её отнесли…

Я стряхнул ботвинки с Любиных шортов и ещё сказал, неизвестно кому, но с намёком: