Вольные повести и рассказы
Шрифт:
– Что там? – тревожно спросила она. Он молчал, продолжая пальпировать цвет. И тело его задрожало. Сказать иначе, задергалось. Его повело. Вот он, первый неуправляемый (беспилотный) рубеж. Зыбкий и вероломный. Об него спотыкаются и падают, ибо падение кажется вечностью; или, падая, веруют в вечность. А рубеж быстролетный. Рука его бессознательно стала стаскивать трусики…
– Любан! Опомнись! Да что с тобой? – в сильном удивлении она говорила, а сама отстранилась от него тазом, оставив руку его на произвол одиночества. Это отрезвило язычника и остановило. Он и сам остановился бы на какой-нибудь грани. Несомненно. Но всё же, остановила
– Кому ещё щупать давалась? – спросил он лисьим голосом. Тут она могла дать промашку, она очень искренняя, непосредственная. Чувствительный вопрос и чувственно задал он. Если она «десяток перебрала» и каждый пощупал… Тогда рука, что владеет талией, сама отпустит её, чтобы никогда более её не обхватывать. И сам он никогда к ней не подойдет. Он, стало быть, будет одиннадцатым. Пусть она переходит к двенадцатому. Всё зависело от ответа. Она не дала промашки. Она ответила:
– Чести много! Никому не давала. Тебе первому и последнему. И то потому, что ты суженый…
Язык не тот беспомощный лепесток, который подвластен иголке бабки. Язык в услугах бабки не нуждается. Его можно пощупать пальцем, да что это даст. Сказала вот так, и, хочешь, верь, а хочешь, не верь. Хочешь, снимай руку с гладкой талии, хочешь, продолжай наслаждаться её ласковой доверительностью. С таким прогибом талия не у каждой. Но вот язычок её высунулся длиннее, чем он был в самом деле.
– Груди лапали, врать не буду, я тебе говорила… – Вот так, вероятный суженый! Глотай нежеваным. А то разгорячился – трусики ему стали мешать…
– И что говорили? – глухо спросил он, сожалея о том, что не выяснил первые разы.
– О чем? – не поняла она. Словно забыла, о чём только что ляпнула.
– О грудях? – уточнил он вопрос. Очень ему было надо знать теперь чужие поэтические оценки. Тем более, она уже говорила, что под лифчик не пропускала.
– Даже не вспомню, – простодушно она отвечала, – по-моему: м-м-му… и сопели… А ты, Лобан, что скажешь?
– Ха-ха-а… – облегчённо высказал он своё впечатление. – Я не лапал, и после других неохота… – сделал он заявление – назло простодырой девке. Заявил, но будто бы сам поверил. Поверил?
– После других… – передразнила она. Те по верхам, а тебя запущу вовнутрь… Знаешь, на что они во внутри похожи? – простодушие из неё так и выпирало, – как перо из проховой подушки. Но, может быть, она знала, кому говорила. К тому же, не первый раз. Говорила же, он хозяин… Да ему теперь хоть бы о чём она говорила. Он не одёрнул её подол (флаг), до сих пор задранный на её живот и руку-то не подумал выхватить из-под кружева. Опять была она там, залезла за разговорами.
– Думаю, на кокосы… Тоже молочные, – ответил он на её детский вопрос не очень уж взрослым предположением. Она сразу не согласилась:
– Выдумал! Продукт не наш. Освободишь их из-под лифчика, они как калачики… Я сама их обожаю, так бы и съела…
– Ха-ха-а!.. Ну, ты, дева-орлица! Поражаешь меня непосредственностью. Оставим. Я и так весь горю. Сегодня не будем кушать калачики, следующим разом…
– Но ты бы сказал мне, убедился ты или остались сомнения?
Он помолчал, нагнетая важность или обдумывая что-то. Затем стал гладить и щупать её кругло окатную попу с нескрываемым удовольствием. Потом сказал то ли серьёзно, то ли несерьёзно:
– Какая-то
– Если у меня ушито, то у тебя нашито…
– Ха-ха-ха!.. – Взорвался он нешуточным смехом. – Молодец! Так ему и надо. Всё у тебя, милая моя, добротно и натурально, сохранилось для суженого. Поздравляю тебя! – он обнял её и поцеловал. В щёку. Она зарделась, словно получила грамоту или орден за непорочность. Будто он впрямь что-то смыслил. Первый раз проверял. До того имел дело с пробитыми, то бишь с общественными, – откуда бы знать…
– Ой, наконец-то! Думала, ты не кончишь… Думала, ты, как специалист, нашёл дефект какой-то… Ну, спасибо тебе!
Коса теперь твоя. Расплетешь, когда захочешь… – радостно говорила девушка, получившая, сказать бы теперь всему свету, высшую оценку по десятибалльной системе.
– Расплету, не скачи, сразу всё хочешь… Я тоже хочу, но продолжим. Приступим ко второй части кастинга. – Она встревожилась, что за часть? На «кастинг» она не открыла рот, как дед, знакома, наверно, всё-таки первокурсница. Но он подумал, она играет. Всё она знает, пусть играет. Он расстегнул ремень своих брюк и ширинку.
– Ты хочешь сказать? – растерялась она.
Он пресёк:
– Второе замечание за препирательство. Давай свои ручки! Сюда их… смелее… обхватывай… как мама учила… – он поощрял её к действию и, не будь она Люба-Любава, она поняла роковую минуту своих вожделений и обняла кулачками дубок тех дыбошек, либо дыбушек, которые она не держала живыми или живым, но видела на картинках. Изо рта её вырвался вопль ужаса:
– Мама! Страх Божий!.. – и она потеряла равновесие. Она отвалилась от суженого, но не упала. Не смертельный был обморок. Это был стресс восхищения, а не ужаса. Он поддержал её. Упасть она никак не могла, хотя бы по той причине, что держалась за ствол опоры. Рук-то она не отпустила… Но сам момент психологичен настолько, что объясняет тот пункт падения, когда слабый пол не противостоит обстоятельству, а подчиняется обстоятельству и никакой вечности не ощущает – всё кончается в считанные мгновения. Сама взяла, сама захотела, сама себя изнасиловала… Аргументы для подлецов. Он выручил её. Он встряхнул её ослабевшее тело и ещё плотнее, насколько было возможно, прижался к нему, к её телу.
– Что ты, милая, испугалась? Чай, видала у парней, которых перебирала? В ручки брала… – Шелудивому – баня, а язычнику – не дойти до шелудивости. Уж он под все параграфы подведёт мораль и сделает своё заключение. Она засопела и, дотянувшись, положила подбородок на его шею; уткнулась в шею, если точнее. Она оставила его слова без ответа. Теперь попенять за болтовню она могла бы сама. Но надо ли отвечать на глупость? Они замерли в ожидании. Он был у неё во владении. Она держала его имение, но это было такое опасное владение, из которого сама она могла стать володеемой. Ничто не мешало ему теперь, и она бы его не остановила. У неё не было нравственного права на остановку, далеко зашла она; даже если бы освободилась от своего имения, и это не помогло бы, но она не освободилась, а ещё держала Его. Это был миг её абсолютной беззащитности и его абсолютной власти. Но… Как сказано, язычники не обижают девственниц.