Волонтеры Челкеля
Шрифт:
Он взглянул на зарешеченное оконце, потом на дверь, за которой толпились караульные, и вздохнул.
— Про что рассказать? — без особого интереса поинтересовался капитан. — Про Венцлава и про собачек?
— И про это! — Косухин вскочил, подышал в холодные ладони и вновь сунул руки в карманы. В голове мелькали самые невероятные планы побега, хотя Степа, конечно, понимал, что бежать едва ли удастся. Косухин не боялся рассвета и того, что должно произойти с ним. Его душила злость. Он должен сообщить в ЦК. И о Венцлаве, и о 305-м полку, и о том, кто был так похож на Федю Княжко. Он должен рассказать и о
— Ее… куда-то отправляют, значит… — произнес он неуверенно.
Арцеулов понял.
— Да… Похоже, в ней заинтересованы больше, чем в нас с вами. Надеюсь, ничего плохого Наталье Федоровне не сделают…
— Нужно ее освободить! — решительно заявил Степа. — Ах ты, чердынь!..
Он вновь плюхнулся на табуретку и замер. Арцеулов невесело усмехнулся, выдохнул воздух — перед лицом тут же заклубилась струйка пара — и решительно достал флягу.
— Косухин, выпить хотите?
— Не, — помотал головой занятый своими мыслями Степа. — Для храбрости пусть гимназисты пьют! Обойдемся…
Капитан открутил металлическую пробку, взвесил в руке тяжелую флягу и пожал плечами.
— Как хотите. Только вы, Косухин, уже синий. Еще подумают, что вы и вправду струсили…
— А! — Степа взяв фляжку, плеснул коньяк в кружку из-под чая. — Это чего? Не водка?
— Это шустовский коньяк, господин комиссар! — Арцеулов несколько даже обиделся. — Если вы, конечно, знаете, что такое коньяк…
— Чего уж… пивали… — на этот раз обиделся Степа и, выглотав содержимое кружки залпом, вернул флягу капитану.
Коньяк действительно пришелся к месту. Арцеулов с удовольствием выпил, но не залпом, как неотесанный Степа, а маленькими глоточками, смакуя, после чего вновь протянул емкость Косухину.
— Хороша фляжка! — одобрил Степа, порозовевший и даже слегка воспрявший духом. — Вроде моей. Была у меня такая, посеял где-то…
Арцеулов пропустил эти слова мимо ушей. Мало ли кто и почему теряет такие полезные вещи, как, например, фляга!
— Точно, как моя, — продолжал Степа, наливая в кружку новую порцию. — А посеял я ее, помнится, в начале мая, стало быть, прошлого года, аккурат на реке Белой. Когда мы Каппеля лупили…
— Это еще кто кого лупил! — начал было Арцеулов, но тут же осекся. — На Белой? Вы там воевали?
— А как же! — тут же загордился Степа. — За Белую мне сам товарищ Троцкий орден вручал! А фляжку жаль… Я ведь даже ее пометил, чтоб не сперли…
— Буквы «С. К.»? — Ростислав почувствовал, как холодеет. — Там, у горлышка…
— Да… «С.К.» — Степан Косухин, — Степа расстегнул чехол.
Последовал удивленный свист:
— Вот это да! Во, чердынь-калуга, никак она! Где ты ее нашел, гражданин Арцеулов?
— Я ее не находил, — стараясь быть спокойным, ответил капитан.
— Ну это ты брось! Как же не находил, когда я ее посеял…
— Вы ее не теряли… — Ростиславу хотелось закричать, схватить краснопузого за горло, но он сдержался. — Вы отдали ее раненому… умирающему офицеру. Он хотел пить… Помните?
Степа задумался.
— Не, — заявил он. — Не помню. Какому еще офицеру? Еще чего…
— Это было на самом берегу Белой. Там была еще женщина в форме прапорщика. Вы
— Да, ерунда! — махнул рукой Косухин. — Какая женщина…
И тут он замолчал. Вспомнилось красивое женское лицо, сверкающий снег, умирающие угли костра… Затем то же лицо — а рядом ткнувшийся в желтую скалу аэроплан, и он сам возле свежей могилы, на которой лежит черный летный шлем… «Вы когда-то спасли Ростислава…» Ксения Арцеулова!
Он испуганно вгляделся в напряженное лицо офицера, но вспомнить так и не смог. Тогда, на Белой, они не выходили из боев две недели, и все смешалось в какой-то страшный кровавый клубок…
— Никак, это ты был, беляк? — выговорил он наконец.
— Вспомнил, краснопузый? — у Арцеулова дернулась щека, он заговорил тихо, почти шепотом. — Вспомнил?
— Нет. Не помню, — спокойно ответил Степа. — Жена-то твоя… Ее Ксенией звали, да?
— Откуда знаешь? — Арцеулов взял себя в руки. — От Венцлава, что ли?
— От Венцлава…
Ростислав кивнул. Выходит, те, кто охотился за ним и за его товарищами, узнали даже это. Узнали и не поленились вести переговоры с Бэйлином, чтобы генерал Мо забрал у него дхарский перстень. Впрочем, это было уже не так важно. Арцеулов попытался вспомнить жуткого монстра, что надвигался на него сквозь кровавое марево. И лицо, которое он успел заметить в минуту просветления. Нет, он не узнавал Косухина. Наверно, и этот краснопузый не запомнил его, не придав значения тому, что оставил флягу с водой умирающему офицеру…
Итак, фляга все-таки вернулась к хозяину. Правда, вернулась не так, как надеялся капитан. Косухина нельзя было пугнуть до полусмерти, а затем одарить шустовским коньяком и отпустить, надавав по шее. Краснопузый Косухин, потомственный дворянин и брат отважного летчика-испытателя Николая Ивановича Лебедева, умрет вместе с ним, Арцеуловым, через несколько часов, перед рассветом…
Вспомнился сон, странный сон, привидевшийся в Нижнеудинске. Тогда Ксения сказала, что ему поможет тот, кто уже сделал ему добро, желая зла. Что ж, в этом сон сбылся. Если бы не краснопузый, едва ли «Мономах» сумел подняться в холодное зимнее небо. Арцеулову внезапно захотелось все рассказать этому парню, которого он уже устал ненавидеть — и про Ксению, и про приказ Верховного, и про то невероятное, что пришлось увидеть. Но он сдержался: ни к чему. Ни ему, ни Степе эти тайны уже не понадобятся…
Они допили коньяк, Арцеулов пытался отдать флягу Степе, но тот отмахнулся и, свернувшись калачиком, лег прямо на холодный пол, решив подремать часок-другой. Ростислав, не желая мешать, сел на освободившийся табурет и стал молча смотреть в окошко, за которым сверкало звездами далекое недоступное небо. Степа что-то бормотал во сне, съеживаясь в комок. Арцеулов снял с плеч полушубок и укрыл красного командира, а сам достал из пачки с драконом папиросину и щелкнул зажигалкой…
…За ними пришли в начале седьмого, когда на востоке только начинало белеть. Степа мгновенно проснулся, удивленно взглянул на полушубок и молча отдал его капитану. Арцеулов накинул одежду на плечи и даже не стал застегивать крючки. Ни он, ни Степа, ни те, кто пришли за ними, не сказали ни слова.