«Волос ангела»
Шрифт:
Негромко стукнула входная дверь, потянуло по ногам сырым холодком. Григорий обернулся – кто это может быть? Дверь была заперта, а другим пекарям прийти еще рано. Глуховатый Влас на стук двери не обратил внимания и все так же продолжал мерно щипать лучину.
В пекарню вошел длинный парень в темном пальто и мятой шляпе, поморгал глазами, привыкая к полумраку, привалился плечом к косяку.
– Тебе чего? – поинтересовался Григорий. – Ты как вошел? Дверь-то замкнута.
Парень сплюнул на пол и ухмыльнулся:
– А для нас, дядя, замков нет. Мешки где?
–
Влас, услышав разговор, настороженно поднял голову, подслеповато сощурившись на незваного гостя.
– Железку свою брось! – приказал парень.
– Да ты кто такой, что тута… – начал было Влас, но осекся.
Дверь широко распахнулась, и в пекарню ввалились еще несколько человек в шинелях, поддевках, темных пальто, принеся с собой запах мокрой ткани и сивухи. Один, с одутловатым, побитым оспой рябым лицом, державший руки в карманах щегольской распахнутой бекеши, отороченной серым каракулем, по-хозяйски уселся на лавку и сипло приказал:
– Давайте мешки! Муку ссыпать будем. Да живее, времени у меня нет.
– Совести у тебя нету… – громко, как все глуховатые люди, ответил Влас.
– Разговорчивый… – поморщился рябой и кивнул своим подручным. – Ну, чего встали?!
Григория грубо оттолкнули к стене, больно приложив об нее спиной и затылком, сбили с ног Власа, пару раз пнув ногой под ребра, быстро нашли мешки, большим совком начали ссыпать муку, унося уже наполненные мешки во двор.
– Живей, живей! – покрикивал рябой, закуривая папиросу. – Мало вам власть муки дает, – обратился он к пекарям. – Чего молчите? Не желаете говорить со мной? Ну и правильно, молчите, может, целее будете.
Вот уже вынесен последний мешок. Влас, до того безучастно, словно в полусне сидевший у стены, вдруг вскинулся, метнулся к дверям, вцепился в грабителей.
– Не дам!
– Пошел! – один из бандитов взмахнул выхваченным из-за пояса топором, и старик повалился на пол, рассыпав наколотую им лучину, пятная ее белизну кровью из разбитой головы.
– Скаженный дед… – сплюнул длинный парень в темном пальто. – Малохольный! – и он покрутил грязным пальцем около своего виска.
Григорий словно закаменел от страха. Неужели сейчас и его так же?
– Деньги есть? – небрежно спросил рябой. – Ты чего, оглох?
Старый пекарь вдруг понял, что не сможет в ответ вымолвить ни слова – подкашивались ноги, горло перехватило спазмом, сердце вроде как совсем остановилось, и все плывет перед глазами.
– Какие у него деньги, нищета, – снова сплюнул длинный.
– Тогда побрей его бесплатно, – захохотал рябой.
Длинный, поудобнее перехватив топор, которым ударили Власа, шагнул к Григорию. Протянув руку, сорвал с его головы платок.
– Лысый! – в голосе налетчика слышалось разочарование.
– Срежь чего осталось! – приказал, выходя, рябой главарь.
Григорий почувствовал, как чужая грубая рука больно ухватила его за ухо, потянула, перед глазами мелькнуло остро отточенное лезвие топора, и жгучая боль словно взорвалась под черепом, разом
Сутки были тяжелые: в Сокольниках бандитами убиты два милиционера, ранен постовой, дежуривший у Мясницких ворот, совершены ограбления в Мерзляковском переулке, на Кудринской площади, на Остоженке, причем попытавшийся сопротивляться потерпевший тяжело ранен и вскоре умер в приемном покое больницы; под утро бандиты устроили дерзкий налет на пекарню – забрали всю муку.
Трепалов ездил в пекарню сам – один пекарь, старик, был убит, другой жестоко искалечен, но главное – город сегодня недополучит хлеба! Это же чистая контрреволюция – устроить перебои в снабжении хлебом, видимо имея целью вызвать недовольства, потом собрать толпу деклассированных элементов, спровоцировать беспорядки, начать громить склады. А хлебная норма и так уже меньше некуда!
Александр Максимович видел затоптанный, залитый кровью пол, разбитый ларь для муки, еще не потухшие печи, в свете огня которых кровь на полу казалась черной, густой, какой-то маслянистой. Белые дорожки просыпанной муки, поваленный табурет у стены, забрызганной кровью, сиротливо пустой стол, на котором должны были месить хлеб для жителей города. Хлеб!
– Кто тут мог быть? – спросил он у стоявшего рядом Гуськова.
– Почерк Мишки Рябого. Наглый, сволочь, издеваться над народом любит. Поймают прохожего и заставляют побриться.
– Как это? – не понял Трепалов.
– Голову топором ему бреют, вроде как деньги и одежонку он за эту услугу отдал. Бандитский шик.
– Садизм это… – глухо сказал Александр Максимович. – Плохо мы работаем, а у нас тот же фронт! Мишка Рябой, Гришка Адвокат, Сабан, Чума, Херувимчик и всякая гадость ползают по городу, как ядовитые скорпионы, над людьми издеваются, а мы?
– На Хитровке они отсиживаются, – шагая рядом с Трепаловым к пролетке, пояснил Гуськов. – „Вольный город Хива“, как его называют.
– Взять, к чертовой бабушке, этот город! – рубанул воздух тяжелым кулаком Трепалов. – Что еще за блатной город в Москве? Кончить надо немедленно! Ты понимаешь, что это такое, когда не хватает хлеба людям, детям, рабочим?!
– Александр Максимович! – начал уговаривать, усаживаясь рядом с начальником в пролетку, Гуськов. – Не москвич вы, не знаете, что такое Хитровка! Мало нас, чтобы ее приступом брать. Там такие подвалы, норы, кротовые ходы еще со времен царизма: вся шантрапа блатная, как вода между пальцев, уйдет, а потом снова соберется. Пустое это… Тут такие силы нужны!
– Силы… – фыркнул Трепалов. – Нам партия велела порядок в Москве навести, а ты силы… Хотя… Это ты правильно сказал, что я не москвич, а, Гуськов? Может, и к лучшему?
– О чем вы?
– Да так, есть одна мыслишка, потом поговорим. Трогай!..
Днем Александр Максимович собрал совещание. Войдя, Гуськов увидел в кабинете сотрудников МУРа и Московской ЧК: Данильченко, Беляева, Байкова, Тыльнера и других. Трепалов плотно прикрыл двери и, расхаживая по кабинету, начал говорить: