Волошинов, Бахтин и лингвистика

Алпатов Владимир Михайлович

Прежде чем непосредственно перейти к статье, рассмотрим анализ ее исходных положений, проведенный Л. А. Гоготишвили. Она ищет место работы в «реальной дислокации сил» в советской лингвистике к 1953 г. По ее мнению, в нее входили три направления, так или иначе отраженные в РЖ: марризм, «виноградовское направление» и «зарождающийся отечественный структурализм» (539). Такое деление представляется не во всем точным. Марризм быстро исчез со сцены после выступления И. В. Сталина, одни его представители вынужденно умолкли, другие сменили подходы. Больше он никогда всерьез не возрождался. Не следует и называть советский структурализм начала 50-х гг. «зарождающимся»: и Московская, и (с некоторыми оговорками) Ленинградская школы давно уже развивали вполне структуралистские идеи, особенно в области фонологии. Л. А. Гоготишвили верно обращает внимание на существенное расхождение взглядов В. В. Виноградова и представителя Московской

школы Р.И. Аванесова: она пишет, что в статьях в сборнике против Марра эти два языковеда ни в чем, кроме отрицания марриз-ма, не сходятся (538–539). Но Аванесов к тому времени был давно сформировавшимся ученым, работавшим в науке более двух десятилетий, а его концепция как раз в эти годы окончательно сложилась, получив вскоре итоговое выражение в книге. [743]

743

Аванесов 1956

Безусловно, после ухода со сцены марризма главным в советском языкознании было противостояние близкой к структурализму Московской школы и «виноградовского направления», более традиционного и прямо ориентированного на продолжение дореволюционных традиций, от которых Московская школа уже сильно отошла.

Существовала и Ленинградская школа, хотя она после смерти Л. В. Щербы не имела столь яркого лидера и ушла на второй план. Подробнее об этой ситуации см.. [744]

744

Алпатов 2001б: 21—28

Что касается темы «Бахтин и марризм», также затронутой в комментариях, то можно лишь согласиться с тем, что эта тема «не имеет реальной глубины» (541). Неверно лишь утверждение Л. А. Гоготи-швили о том, что чуть ли не главной причиной отсутствия пересечений Бахтина с марризмом был тот факт, что первый никогда не анализировал что-либо «чисто грамматическое», а в центре внимания мар-ризма «стояла грамматика» (541). Первое верно лишь с оговорками (см. синтаксический анализ в статье 1945 г.), а второе неверно совсем (если только не смешивать с марризмом более поздние концепции И. И. Мещанинова и его учеников). Несомненно, в центре интересов самого Марра были категории и стадии мышления, семантика, а грамматикой он всегда занимался лишь попутно. И наконец, Л. А. Гоготишвили выдвигает такое различие «исходных стимулов и конечных целей»: для Бахтина (включая волошиновский цикл) это личность, для марризма – «та или иная степень абстрактной общности людей» (541). Второе несомненно, а первое спорно: вспомним критику индивидуализма в МФЯ и монологизма во многих работах. Но здесь уже мы выходим за пределы лингвистики.

Впрочем, в одном месте рукописи РЖ на полях имеется несколько загадочная фраза: «На ранних стадиях речевой культуры говорят только жанрами, не различая слов и предложений» (550). В текст она вставлена не была. Эта фраза явно перекликается с тем фрагментом МФЯ, где со ссылками на Марра говорится о совпадении значения с темой «на ранних стадиях речевой культуры». Здесь имя Марра не упомянуто, но это—вновь комментарий к марровским гипотезам о характере языка в эпоху непосредственно после его возникновения. Итак, интерес Бахтина к некоторым идеям Марра был и в 50-е гг., причем как раз там, где он был у авторов МФЯ. Но это – частный вопрос.

Л. А. Гоготишвили подчеркивает, что все перечисленные ею три направления советской лингвистике были чужды Бахтину, поскольку были монологичны, однако структурализм в рамках монологизма «наиболее последователен и потому логически „убедителен“» (540). С этим можно согласиться, хотя, как я отмечал выше, с отдельными высказываниями советских авторов (чаще не самых именитых) он все же соглашался. При этом, обращаясь к структурализму, Бахтин не обсуждает идеи советских авторов. Для него по-прежнему структурный подход—это прежде всего Ф. де Соссюр. Кроме него лишь попутно упомянуто о «бихевиористской лингвистике», сведения о которой, скорее всего, взяты из присутствующей в конспектах книги. [745]

745

Шор, Чемоданов 1945

Однако отношение к Соссюру уже не такое, как в МФЯ и даже в «Слове в романе», где дается только его критика. Даже при прямой полемике отмечается, что его книга—«серьезный курс» (169). И нет главного пункта полемики со швейцарским ученым, какой был в МФЯ. Уже в самом начале РЖ мы читаем: «Использование языка осуществляется в форме

единичных конкретных высказываний (устных или письменных) участников той или иной области человеческой деятельности» (159). То есть язык – не абстракция: использоваться может что-то реально существующее. Здесь же автор солидаризируется со сталинским положением об «общенародном единстве языка» (159); такая идея присутствовала и у Соссюра. Далее неоднократно говорится о «предложении как единице языка» (174, 175, 176) в противоположность высказыванию; к языку относится и слово (192 и др.). И еще одно место: «Язык, как система, обладает, конечно, богатым арсеналом языковых средств—лексических, морфологических и синтаксических – для выражения эмоционально-оценивающей позиции говорящего» (188). Думаю, что этих примеров достаточно для иллюстрации. Язык понимается здесь в традиционном смысле, уточненном Ф. де Соссюром. Полемика с этим ученым, встречающаяся в РЖ дважды, ни разу не ведется по вопросу разграничения языка и речи или трактовки языка: оба раза она касается сферы, отнесенной швейцарским ученым к речи.

Язык в РЖ – не фикция, не «результат рефлексии», а общая для некоторого коллектива («народа») и не связанная с идеологией система средств (лексических, морфологических, синтаксических, а также упоминаемых и в РЖ интонационных), из которых в процессе речевого общения строятся высказывания. Все это вполне соответствует Соссюру, нет лишь соссюровского акцента на проблемах «внутренней лингвистики», изучения языка. И совсем уж это близко, например, к А. Гардинеру, стремившемуся построить «теорию речи и языка». Если для Бахтина в 50-е гг. теория языка была не очень интересна, то не из-за ее ненужности, а из-за того, что она уже существовала, тогда как теории высказывания—parole—в науке не было. Важно, однако, уметь их разграничить, что делается в РЖ на примере предложения и высказывания.

Вряд ли изменение концепции произошло из-за расхождений между Бахтиным и Волошиновым или из-за того, что Михаилу Михайловичу захотелось «лишь условно» согласиться с «абстрактным объективизмом», чтобы «привить» советской лингвистике интерес к философии языка, как это многократно утверждает Л. А. Гоготи-швили. Все можно обьяснить проще. Структуралистские концепции (и, шире, «абстрактно-объективистские») могли нравиться или не нравиться. Но как только лингвист обращается к анализу конкретного материала, он не может проигнорировать, например, грамматику изучаемого языка. Даже если он ею специально не занимается, он должен использовать уже кем-то проделанный грамматический анализ. И этот анализ обычно проведен либо в рамках структурализма, либо в рамках исторически предшествовавшего ему стихийного «абстрактного объективизма». Например, представители японской школы «языкового существования», выросшей из антиструктуралист ской концепции М. Токиэда, считали главным объектом своего изучения социальное функционирование тех или иных единиц языка. Однако чтобы изучить, как представители тех или иных социальных групп используют ту или иную грамматическую форму, эту форму надо было предварительно выделить. И здесь приходилось опираться на привычные в Японии грамматические концепции, в основном на концепции японских структуралистов. См. также точку зрения Н. Хом-ского, отвергшего структурные теории, но признавшего полезность структурных методов. А вот Б. Гаспаров, пытаясь сохранить концепцию МФЯ во всей полноте, неизбежно приходит к трудностям при обращении к конкретному материалу (см. следующую главу).

Изучая высказывания, крайне трудно отвлечься от их компонентов: предложений и слов. А эти компоненты уже описаны с той или иной степенью четкости. Это, вероятно, не так было заметно при рассмотрении более крупных частей высказывания, как это происходило при изучении чужой речи. Но чем больше привлекался конкретный материал, тем более необходимым оказывалось учитывать и язык как «систему нормативно тождественных форм». Максималистская позиция МФЯ оказывалась слишком утопичной. Реальнее было не строить науку о языке и речи заново, а дополнять ее там, где имеются пробелы. Так делали и К. Бюлер, и А. Гардинер, и В. И. Аба-ев. Позже Бахтин найдет для еще не существующей дисциплины (рамки которой еще будут им уточняться) термин «металингвисти-ка», оставив в рамках лингвистики то, что там уже было.

Итак, Бахтин принял соссюровское понимание языка. Но как он понимал другой член пары Соссюра—речь? Это менее ясно. С одной стороны, в одном месте РЖ прямо повторяется установленное в МФЯ соответствие: parole—высказывание (183). С другой стороны, высказывание определяется как «единица речевого общения» (167); это соответствие даже вынесено в заглавие раздела РЖ. То есть высказывание – конкретная единица чего-то более общего – речевого общения, так же как слово и предложение – единицы языка. Тем самым речь у Соссюра, часть речевой деятельности, оказывается аналогом речевого общения у Бахтина.