Волшебная шубейка

Мора Ференц

Хозяин обрадованно всплеснул руками:

— А ведь это мысль, сынок! Но я тебе так скажу: любишь груши, щавель не кушай. Давай-ка лучше набьём мы двуколку щавелём. За него на базаре знаешь сколько денежек отвалят! Вот увидишь, Гергё!

Принялись мы с крёстным щавель рвать; набили им кошеву двуколки доверху. Мягче ехать домой будем, думал я. И впрямь, крёстный отец весьма удобно расселся в тележке, мне же он сказал:

— После еды полагается пройтись. Где песок глубокий, помогай Вихрю. Он будет тянуть, а ты сзади толкай двуколку. Если какая груша выпадет из корзины, подберёшь. Дома отчитаешься.

Пока добрались мы до дому, я и

язык высунул от усталости. Крёстная горбушку хлеба мне дать хотела, но крёстный и тут остановил её:

— Что ты к бедняге всё время со своей едой пристаёшь? Вишь как он устал! Наигрался, натешился вдоволь на винограднике. Стели ему поскорее постель, мать!

Постелить постель было делом недолгим: одну старую солдатскую шинель кинула хозяйка на сундук и, ласково потрепав меня по волосам, сказала:

— Ну, тогда спи, малыш! Баюшки-баю!

Сбросил я с себя шубейку и сладко растянулся на старой шинели. Да тут же охнул: целая дюжина медных её пуговиц безжалостно впилась в мои бока. Потекли у меня из глаз слёзы в два ручья, как я вспомнил свою тёплую, мягкую лежанку дома, на мельнице. А ещё обиднее мне стало, когда в другом конце хозяйской горницы увидел я две красивые, расписанные тюльпанами кровати с горой цветных подушек до самого потолка.

"Конечно, на них они сами спят», — объяснил я себе, глядя на добрых своих приёмных родителей, как они хлопотали ещё некоторое время в комнате: до блеска протёрли все груши, разложили их по маленьким лукошкам, готовились в воскресенье чуть свет на базар ехать.

Наконец крёстный говорит жене:

— Задуй лампу-то, старая, и так от луны светло. Да и ложись: скоро уж рассвет забрезжит.

Вижу, крёстная спать ложится, но не в постели, а на пол земляной; кинула на пол старый полушубок, чистой простынёй накрыла его, под голову положила пару истрёпанных кофточек — вот и вся её постель. А крёстный ещё посидел, трубку покурил, а потом и говорит:

— А ведь хорошо мы это дельце с мальчонкой-то обтяпали. Как я погляжу, парень он покладистый.

— И батрака не придётся нанимать, — поддакнула из темноты крёстная.

— Ясное дело, — подтвердил мой добродей. — Боюсь только, прожорлив он больно. Ты, старая, не приучай его к разносолам-то.

Я как услышал, так и залился слезами. Но тут снова хозяйкин голос из темноты раздался:

— А за шубейку его красивую нам могут тоже хорошие денежки отвалить. Ему-то, несмышлёнышу, она всё одно ни к чему. Это всё покойник Мартон, вечная ему память, — он и звёзды с неба готов был для сынка достать.

Я сразу плакать перестал, разозлился: ну уж дудки, шубейки своей я никому не отдам!

Лежал я не шевелясь, пока мои добрые приёмные родители не засопели дружно носами. Тут сполз я потихоньку с сундука, надел свой полушубочек — и шмыг за дверь. И полдня мне хватило на выучку, как сделаться богатым хозяином.

Светало, когда я по дороге на нашу старую мельницу миновал городской рынок. Там уже хлопотали маленькие ученики подмастерьев, устанавливая торговые шатры под изделия своих хозяев-ремесленников. Одеты они были, правда, все в рваньё, но вид у них был весёлый-превесёлый. Пойду-ка я в ученики к подмастерьям. Там я и шубейку свою побыстрее истреплю.

ЗИГФРИД —

«КОСТЯНОЙ ПАНЦИРЬ»

Обрадовалась бедная матушка моему возвращению. Но как услыхала, что собираюсь я какому-нибудь ремеслу обучаться, огорчилась.

— Не по тебе, сынок, такое занятие, — сказала она задумчиво. — Не хватит у тебя силы горланить, как те мастеровые. Грудь слабовата.

Бедная моя маменька! Прожила она всю свою жизнь на мельнице и про мастеровых знала только, что они, когда идут по улице, песни орут во всё горло. И наверняка думала, что это тоже считается у них выучкой: чем громче кричишь, тем скорее получится из тебя мастер. По правде сказать, я и сам не знал, есть ли у мастеровых какое-нибудь серьёзное дело, кроме как камнями в бродячих собак швырять.

В конце концов матушка примирилась с этой мыслью, хотя с большей радостью согласилась бы — пожелай я только! — всю жизнь нянчить меня да лелеять.

Примирилась, но всё же условие поставила, чтобы я у шляпника, господина Кеше, счастья попытал.

— Сдаётся мне, — промолвила она, — что у него не придётся тебе очень-то громко кричать. Человек он молчаливый. Да и обучиться ты у него сможешь двум ремёслам сразу: шляпному и учительскому.

Повязала матушка на голову свой праздничный платок и сама отвела меня к мастеру. Встретил нас господин Кеше весьма сердечно. Он решил, что я грамоте у него учиться буду. Потрепал он меня приветливо по вихрастой голове и говорит:

— Люблю головастых! В большой голове и ума больше. В маленькой голове уму тесно. Ладно, за хорошего подсвинка я из мальчонки такого учёного сделаю, что через год он нам хоть весь стол во какими крупными буквами испишет!

Но матушка тут же поспешила похвалиться господину шляпнику, что исписать я могу не то что стол, а и целые тесовые ворота. И что не грамоте привела она меня к нему обучаться, а шляпному делу.

У мастера Кеше лицо сразу кислым стало. Смерил он меня взглядом с головы до ног и махнул рукой недовольно:

— Не выйдет из него подмастерья! Голова велика. Не люблю головастых. В большом черепке весь ум по стенкам растекается. В маленьком же он в одном месте, а значит, и на месте!

— Ну вот видишь, сынок, — вздохнула мама, когда мы вышли от шляпника, — и здесь нам с тобой не повезло.

Но по её глазам вижу я, что хитрит родная, потому что на самом деле сердце мамино только радуется, что дома, при ней, останется теперь её любимое чадо.

А вот и не останусь! Не дам на гвозде висеть своей шубейке, уж лучше на какой-нибудь работе до дыр её истреплю.

Проходили мы как раз мимо кузницы, а там подручные кузнеца в кожаных фартуках молотами по наковальне били, огненные искры из железа высекали. И двое чумазых мальчишек-учеников, будто чертенята, вертелись в красном зареве. Посмотришь только — и то дух захватывает!

И я до тех пор не отставал от матушки, пока она не согласилась робким голосом позвать кузнеца, спросить, не нужен ли ему ещё один ученик.

От огнедышащего горна отошёл волосатый, рыжебородый великан. Он и был кузнец. Положил мастер мне на плечо руку — я едва на ногах устоял. Но кузнец ласково так улыбнулся и говорит: