Волшебная шубейка

Мора Ференц

На другой кровати раздались горестные всхлипы. Это бедный Пети Посошок слушал, слушал наш разговор да и разрыдался. Доктор Титулас подошёл к нему, ласково погладил ещё бледное лицо мальчика и сказал:

— А ты поплачь, поплачь. И я рад буду. Теперь хоть за жизнь твою нечего мне бояться.

Прошло ещё несколько недель, прежде чем доктор разрешил нам вставать с постели. Из палаты выходить ещё не позволяли, но к нам в гости могли приходить все, кто захочет. И повалил народ.

Первым навестил нас дедушка Петер с тремя своими

приятелями-горняками. Они принесли подарки: два новеньких, с иголочки шахтёрских костюма, в каких ходят горняцкие мастеровые. И взяли с нас слово, что по праздникам мы отныне будем надевать всегда только их парадную форму.

— Это мы в честь вашего спасения дарим, — пояснил дедушка Петер, — Но мы ещё и отблагодарить хотим вас. За что? А вот за что! Как говорится, не было счастья, несчастье помогло. Взрывом разрушило часть новой шахты, но зато в старой под разлетевшимися в щебень скалами открылись такие богатые залежи угля, о которых мы и не догадывались. Теперь мы в два раза больше сможем на этом руднике зарабатывать. И вот в благодарность наш горняцкий цех принимает вас в свои сыновья и будет учить и воспитывать, пока вы на свои ноги крепко не встанете. И старому Кюшмёди наше спасибо и вечная память ему…

Только он это проговорил, как под окнами и в коридоре за дверью послышались громкие голоса, двери распахнулись, и в палату ввалилась вся наша школьная братия. Ребята радостно жали нам руки, а Сила-Цинтула в честь «сыновей рудника» сделал первоклассную стойку на руках.

Всё это было просто здорово! Но больше всего меня обрадовала матушка, шепнувшая мне на ухо, что в следующее воскресенье она устроит домашний обед, уже в нашем доме.

— Закатим пир, какого наша старуха мельница и не помнит, — посулила она. — Хочешь — верь, хочешь — нет, даже гуся зарежу!

Гуся этого я никогда не видел, но наслышан был о нём весьма, с тех пор как валяюсь на больничной койке. И ему, как видно, тоже про меня все уши прожужжали. Мне, на пример, было известно, что это самый белый гусь на всём белом свете. А ему — что я больше всего на свете обожаю гуся золотистого. Жареного. Так что я его уже успел полюбить и по рассказам, он же меня — не очень. Хотя я ждал — дождаться не мог встречи с ним, о чём матушка давно его известила.

Все пятеро маленьких Барончиков сбежались во двор старой мельницы, прослышав про великий пир в доме скорняцкой вдовы.

— Чую ношом шладкий жапах! — стоя в дверях и втягивая носом аромат жареного гуся, восклицал старший из цыганят Игнацка. — Маманя шкажала: она мне тоже гуща зажарит, ешли я так буду ущиться, как синок тёти Аннуш.

Заслышав столь лестные слова, матушка выглянула в сени и, погладив кудлатую голову Барончика, переспросила:

— Таким же, как мой Гергё, хочешь быть?

— Хощу! — признался цыганёнок, застенчиво втягивая голову в плечи.

Матушка сходила на кухню и вернулась на порог,

неся в руке одну гусиную ногу.

— Вот тебе, Игнацка, ешь!

А тот, удивившись, так разинул рот, что туда не то что гусиная ножка, а и весь гусь без труда проскочил бы.

Матушка вернулась на кухню — дальше разрезать готового гуся на куски, но очень удивилась наступившей вдруг тишине.

— Неужто убежали мои гости? — выглянув в сени, спросила она.

Но все пятеро Баронов, как один, были там. Раскрыв рты, они во все глаза смотрели на счастливого Игнацку, сражавшегося один на один с гусиной ножкой.

— Не так скоро ешь! — со вздохом попросил Марци, самый младший из братьев. — Дай нам подольше посмотреть на неё.

Матушке так жалко стало беднягу, что она схватила большое блюдо с гусятиной и оделила каждого из маленьких заморышей добрым куском.

— Берите, скорей, пока не остыл гусь-то!

Ну и не осталось на противне ничего, кроме гусиной грудки. Только тут мама опомнилась, за голову схватилась: «Что ж теперь делать? Разбазарила я весь званый обед!»

Но, взглянув на раскрасневшиеся от радости мордашки ребятишек, утешилась, поставила блюдо обратно на край очага.

— Ладно! Хватит моему Гергёшке и одного куска гусятины. Он ведь никогда большим едуном не был…

А об остальных гостях она и не подумала, бедняжка, хотя мы уже собирались в немалом количестве: доктор Титулас с нами, с двумя своими пациентами, дядя Месси с Подайкой, тётя Мальвинка с Приятелем.

— Нельзя, чтобы Приятель на таком обеде отсутствовал, — гордо заявила она. — У господ так не принято.

Всем нам матушка очень обрадовалась, но больше всего — мне. Обняла на пороге, запричитала:

— Наконец-то пришёл ты, мой родимый!

— А как же гусь, матушка? — решил я подзадорить её, так как, ещё проходя мимо стоявших возле дома и усердно жевавших цыганят, я сразу же всё понял.

— Гусь? Твоя доля осталась, — смущённо перебирая передник, пробормотала матушка, — Самая вкусная!

— Мя-у-со! Мя-у-со! — мяукая, промчался мимо нас кот Приятель.

Он-то, конечно, знал, что гусь — это тоже мясо, так как только что объедал его дочиста с моей доли гуся и теперь удирал, потому что лохматая собачонка, громко лая, настойчиво требовала кость себе, да так, будто её звали не Подайка, а Отдайка.

Все мы весело посмеялись над этой гусиной историей. И только у одной матушки было горестное настроение: хоть реви, хоть плачь.

К чему же было приглашать в дом это великое множество народу? Но доктор Титулас и тут нашёл для неё утешительное слово:

— Ничего, добрая хозяюшка! Дайте и мне показать вам своё колдовское мастерство. Как я помню, в этом доме многим удавалось всякое волшебство. Вот и я: свистну — и скатерть-самобранка уже тут как тут! Со всем, что только вашей душеньке угодно. А ну, ребята, взгляните, может, та волшебная скатерть уже лежит на моём экипаже?