Волшебник и лесная Фея
Шрифт:
…и он уже было поверил затекшему телу, что все это ему просто приснилось, если бы не строки по ту сторону запотевшего окна…
Волшебнику:Я вижу улыбку твоюи руки, мягко касающиеся клавиш.Я вижу в тебе того,кого ты никак не представишь, —глубину твоего необъятного сердца,широту твоей бесконечно богатой душиредкостной красоты, переливающейся,аГлава III. Почему Вы назвали меня Учителем?
– А голос у меня раздражающий, – спросонья сказал пастух, еще окончательно не проснувшись, и повернулся на другой бок.
– А я обычно первое, что делаю, когда просыпаюсь, – с улыбкой благодарю за новый день, как за новую жизнь, и за все ее новые возможности, – ответил гном, рассматривая утреннюю газету преднамеренно вверх ногами. «Да и так уже все успели перевернуть, поэтому какая разница, как ее рассматривать», – подумал гном, скользнув по ней изучающим взглядом, и, сложив кораблик, отдал его звездному медвежонку, застенчиво выглядывавшему из-за занавески.
– Для того чтобы улыбнуться и поблагодарить, надо проснуться, а я еще сплю, и мне можно, – проворчал мальчик. – Потому что вчера всю ночь проудивлялся в твоем мире и все равно мало что понял.
И тапочки тоже, вместо того чтобы покорно приблизиться и обнять ноги мальчика, решили устроить догонялки с дворовым котом с нехитрым именем Кот.
– Ну почему всегда так?! Стоит одной детали предательски соскользнуть с лески, как за ней подтягиваются другие, и все начинает неминуемо разваливаться, – обиделся мальчик и, швырнув подушкой, сбил с дерева одного из виновников незаладившегося утра.
Прежде чем вновь облачиться в облик повышенной мудрости, гном неожиданно разразился заливистым детским смехом. Он хохотал так громко и долго, перекатываясь из одного угла комнаты в другой, что вначале к нему присоединились красные цифры с забытого календаря, а потом и сам календарь. Им стало невероятно смешно висеть и отображать то, чего уже нет, тем более что это ничего было совсем не забавнее утренних тапок.
– Извини, мой мальчик. Я совсем не хотел тебя обидеть. Просто ты нечаянно напомнил мне меня самого. Представить только, насколько больше было бы в жизни веселья, если бы мы сами умели улавливать в себе подобные моменты, наблюдая со стороны, хотя бы для того, чтобы от души посмеяться…
А теперь можно, я у тебя немного приберу, а то слишком уж по-холостяцки и необжито выглядит твоя комната, – попросил гном, стряхивая с себя паутину заброшенных углов. И, не дождавшись
Через какое-то время по полу можно было с удовольствием ходить босиком и ни обо что не спотыкаться и даже не стукаться, потому что в комнате мало что осталось.
– Теперь не только Кот, но и я боюсь твоих генеральных уборок, – неожиданно для гнома нахмурился пастух. – Как можно было за несколько часов смахнуть все то, что собиралось целую жизнь, и, по твоей версии, возможно, не одну?
– Но тебе же самому весеннее дышать стало и веселее. И солнцам твоего мира теперь намного легче проникать сквозь блеск оконных стекол и освещать самые когда-то запыленные и темные уголки твоей Родины, – растерялся гном.
– Но ведь это моя Родина, в которой книгам, возможно, положено быть разбросанными по всем подоконникам, а не стоять аккуратно и выхолощенно на полках, корешок к корешку. Теперь все выглядит так, как будто здесь живешь ты, а не я. А меня отсюда как будто слизали вместе с самой ничтожной надеждой на хаос и личную свободу.
– Да, возможно, ты и прав, – согласился гном, вернув творческий беспорядок на его прежнее положенное место. И, виновато пожав плечами, стал уменьшаться, пока и сам не превратился в пылинку, подхваченную сквозняком, и исчез за дверью.
Пастуху тоже обидно и неприятно было оставаться там, где его и так осталось совсем мало, тем более, что «там» являлось его родным домом. И он, не зная, что со всем этим делать, размашисто захлопнул за гномом дверь.
Оглушающий грохот донесся по ту сторону дерева, и мальчик, предчувствуя что-то нехорошее, заглянул в замочную скважину и оцепенел.
Перепрыгивая с облака на облако, он боялся: «Только бы не опоздать, только бы не опоздать…»
А вокруг все рушилось и крошилось в тонкую серую пыль – опрокинутые гигантские сосны, их безжизненные корни, вывернувшие наизнанку многие тонны осиротелой земли.
Лопнувшие струны серебряных нитей, за которые когда-то были подвешены сонные поляны, нелепо и одиноко болтались в недопустимом бреду происходящего.
Кто-то беспощадно тряс этот беззащитный и трогательный райский уголок Вселенной, и отовсюду почему-то веяло кроткой беспомощностью и покорностью, что для Волшебника было совершенно неприемлемым.
– Вечер добрый, Учитель, – тихо сказала Фея, не скрывая слез, одна за другой стекавших по ее побледневшим щекам и со звоном разбивавшихся о преддверие закатных песен.
Не столько слезы, сколько ее улыбка, исполненная полного принятия происходящего, лишила Волшебника всякого понимания того, что здесь все-таки происходило.
– Почему Вы назвали меня Учителем?
– Потому что Вы учите меня тому, чему я еще не успела научиться. Он учит меня через Вас. Ведь мы все так или иначе являемся Его вечными учениками.
– Но ведь Ваш мир рушится, и Вы плачете! Это ведь Ваш мир! Сделайте же что-нибудь! – прокричал Волшебник так громко, как будто хотел докричаться до справедливости.
Отвлекая его стремительный, но совершенно бессвязный водоворот мыслей, две скалы, испещренные шрамами прошлых воплощений, опрокинулись друг на друга и засыпали собой всякую надежду на спасение вечнозеленого озера, над которым, сидя на облаке, одном из многих, но именно на нем, часто любили рисовать на свободную тему Волшебник и Фея, наблюдая сквозь призму воды за каким-нибудь из слоев Вселенского пирога. И каждый угадывал и предлагал свой уникальный рецепт его приготовления.