Волшебник из Гель-Гью
Шрифт:
Грин декламировал любимые стихи о русской зиме, ветер перешептывался с вершинами больших сосен и елей, колючий холод бодрил и румянил щеки. И столь реально было выпадение всего душевного строя Грина из действительности, что много усилий требовалось на то, чтобы вернуть его на землю, напомнить ему, что он на прозаическом снегу
Исходив весь парк от церкви до Вороньей горы и вдоволь наглотавшись мороза и наслушавшись веселого чириканья лесных зимних птиц, Грин являлся в свою крошечную комнату, и добродушный, но самоуверенный и хитроделикатный Штраус подавал ему горячий борщ с сосисками, вносил графины с пивом и водкой, запеченные со свиными почками макароны, слоеные пироги с капустой. Поесть Грин любил, к еде он относился с почтеньем, и здесь, в Дудергофе, ел много и с аппетитом исключительным.
После обеда он читал что-нибудь – с собою он взял «Мельмота-Скитальца» – книгу, весьма похожую на то, что он писал сам. Читал он вслух, и вся семья Штраусов – папа, мама, дочь, сын, бабушка и племянница – на цыпочках подходили к дверям комнаты Грина и слушали фантастические вымыслы Матюрена.
– Наш жилец, я думаю, ученый, – говорил Штраус.
– Нет, он еще не ученый, но стремится к этому, – заявляла фрау Штраус.
– Он в парке поет и хохочет, он, я думаю, актер, – говорил сын булочника.
Бабушка, с полчаса послушав чтение, изрекла:
– Я не знаю, кто он такой, но я жду, когда же к нему придет женщина…
Вечером Грин уходил на станцию. Он забирался в буфет, заказывал коньяк и закуску и часами сидел возле окна, вслушиваясь в паровозные гудки пробегаюших мимо поездов и печальную перекличку стрелочников. За окном шел снег, темные фигуры прибывающих и уезжающих, подобно китайским теням, бродили по платформе.
В буфетной комнате топилась печь и, несмотря на малолюдье, было весело и уютно. За прилавком стояла молодая женщина, она предупредительно выполняла мелкие желания Грина и не без удовольствия слушала болтовню невзрачно одетого посетителя, длинного, худого, некрасивого, но умевшего заинтересован, обладавшего высоким даром остроумной, живой беседы. В первый же свой визит Грин выяснил, что молодая женщина одинока и не прочь развлечься, что она овдовела всего лишь год тому назад и как-то так, по инерции, продолжает торговое дело своего мужа, которое весьма спокойно, но малоприбыльно.
– Вот вы, например, – сказала она, улыбаясь, – сидите третий час и каждые двадцать минут расходуете деньги. Все другие мои посетители забегают на пять минут, чтобы выпить бутылку пива и съесть один-два бутерброда.
– По этому поводу дайте мне, пожалуйста, еще бутылку пива и пять бутербродов, – сказал Грин. – А так как ближайший поезд из города придет через час, а из Ямбурга – через три часа, то прошу вас подсесть ко мне и…
– Благодарю вас, я занята, – ответила буфетчица.
– Вы вдова, следовательно, вы свободны, сударыня. Забирайте десяток пирожных, наливайте два стакана горячего молока и садитесь
– А что это такое Зурбаган и где он? – спросила женщина, взглядом отбирая те пирожные, которые она наиболее любила.
– Где вы учились, сударыня? – спросил Грин. – Даже так – гимназия и курсы Черняева? Ну, так я вам скажу, что Зурбаган всюду, где просторно воображению, где ничто не мешает мечте и…
– Вы, сударь, художник?
– Именно. Теперь, надеюсь, вы сядете со мной за столик? Мне хочется угостить вас. Я живу в немецкой семье, и привести вас ко мне, то есть показать вас семейству Штраусов, равносильно визиту пьяной вакханки в дом сельского дьячка.
– Так вы живете у Штраусов?
– Именно у Штраусов, а Штраус тот же Страус, вроде нашего ИвАнова, делающего ударение в своей фамилии на последнем слоге. Так как ИвАновых иного, то он, видите ли, ИванОв. Но это чепуха. Мой булочник туи, глуп и вообще дубина.
Часы пробили семь. Чайные стаканы и рюмки забренчали. Мимо станции пробежал поезд. Буфетчица, плененная болтовней Грина, подсела к нему. В восемь беседа достигла своего развития, и в девять часоз увлеченная женщина употребила немало усилий для того, чтобы задержать гостя еще на один часок в своем буфете.
Грин импровизировал всевозможные истории, острил и, по выражению современных ему синежурнальных беллетристов, въедался в томящееся женское сердце. В десять часов Грин расплатился, поцеловал тонкую, пропахшую душистым земляничным мылом руку буфетчицы и откланялся.
– Нам по пути, – сказала женщина. – Я закрываюсь.
Она была счастлива, – так нетрудно сделать человека счастливым… Она вслух призналась Грину, что ей никак не понять, почему он вдруг стал ей близок и дорог. Познакомились три часа тому назад, а впечатление такое, словно она знает его по меньшей мере полгода.
– Вы волшебник, сударь, – сказала женщина.
– Благодарю вас, Анна Михайловна. Меня зовут Александром Степановичем. Возьмите меня под руку. Здесь скользко.
– Вы женаты, Александр Степанович? Завидую вашей жене.
– Напрасно, прелестная Анна Михайловна! Со мною жить тяжело. Я хмур и брюзглив, мой характер тяжел, как соборный колокол. Я ветрен, непостоянен, забывчив и коварен. И все это истинная правда.
– Вы прелесть, мой дорогой! – воскликнула буфетчица.
– Вы очаровательная женщина, – пробасил Грин. – Итак, эта занесенная снегом хижина и есть пристанище вашего одинокого, щедрого сердца? Счастливых снов, моя дорогая!
– Вы надолго в Дудергофе? – спросила женщина. Ей не хотелось уходить домой. Предложи ей Грин прогуляться, она с радостью пошла бы с ним пешком до самого Петербурга.
– Через пять дней я уезжаю отсюда, – ответил Грин.
– Но завтра вы придете ко мне, не правда ли?
– Куда прикажете – в эту занесенную снегом хижину или в комнату станционного смотрителя?
Женщина вздохнула. Ей хотелось бы, чтобы Грин пришел к ней, в ее маленькую квартирку, но – буфет, торговля, убытки… Грин понял причину ее колебания и дал слово быть у нее в буфете завтра в семь. Буфетчица долго глядела вслед новому своему знакомому. Ей было хорошо, грустно и немного страшно.