Волшебник
Шрифт:
Дверь была заперта; и отвратительно поддалось под сердцем. Раз заперлась — значит, от него, значит — подозрение, не надо было так целовать, спугнул, что-нибудь заметила, — или глупее и проще: по наивности убеждена, что он лёг спать в другой комнате, в голову не пришло, что она будет спать в одной, вместе с чужим — всё-таки ещё чужим — и он постучал, едва ли ещё сам сознавая всю силу своей тревоги и раздражения.
Услышал отрывистый женский смех, гнусное восклицание матрасных пружин и затем шлепанье босых ног. «Кто там? — сердито спросил мужской голос. — Ах, вы ошиблись? Так, пожалуйста, не ошибайтесь. Человек тут занимается делом, человек обучает молодую особу, человека перебивают…» В глубине опять прокатился смех.
Ошибка была пошлой — и только. Он двинулся дальше по коридору — вдруг сообразил, что не та площадка — пошел назад, повернул за угол, озадаченно взглянул на счетчик в стене, на раковину под капающим краном, на чьи-то желтые сапоги у двери — повернул опять — лестница исчезла! Та, которую он наконец нашел, оказалась другой: спустившись по ней, он заблудился в полутемных помещениях, где стояли сундуки, где из углов выступали с фатальным видом то шкафчик, то пылесос, то сломанный табурет, то скелет кровати. Вполголоса выругался, теряя власть над собой, изведенный этими преградами… Толкнул дверь в глубине и, стукнувшись головой о низкую притолоку, вынырнул в вестибюль со стороны тускло освещённого
Он вошел. Он вошел и прежде всего, никуда не глядя, украдчиво горбясь, дважды повернул тугой ключ в замке. Затем увидел черный чулок с резинкой под умывальником. Затем увидел раскрытый чемодан, начатый в нём беспорядок, полувытащенное за ухо вафельное полотенце. Затем увидел комок платья и белья на кресле, поясок, второй чулок. Только тогда он повернулся к острову постели.
Она лежала на спине поверх нетронутого одеяла, заложив левую руку за голову, в разошедшемся книзу халатике — сорочки не доискалась, — и при свете красноватого абажура, сквозь муть, сквозь духоту в комнате он увидел её узкий впалый живот между невинных выступов бедренных косточек. Со звуком пушечной пальбы поднялся со дна ночи грузовик, [23] стакан зазвенел на мраморе столика, и было странно смотреть, как мимо всего ровно тек её заколдованный сон.
23
Со звуком пушечной пальбы поднялся со дна ночи грузовик… — Эхом лейтмотив машины отдаётся в эпизоде совращения Лолиты: «…бульвар под окном… выродился в презренный прогон для гигантских грузовиков, грохотавших во мгле сырой и ветренной ночи…» (ч. I, гл. 29).
Завтра, конечно, начнём с азов, с продуманной постепенности, но сейчас ты спишь, ты ни при чём, не мешай взрослым, так нужно, это моя ночь, моё дело — и, раздевшись, он лёг слева от едва качнувшейся пленницы и застыл, сдержанно переводя дух. Так: час, которым он бредил вот уже четверть века, теперь наступил, но облаком блаженства он был скован, почти охлаждён; наплывы и растекание её светлого халатика, мешаясь с откровениями её красоты, ещё дрожали в глазах сложной зыбью, как сквозь хрусталь. Он всё не мог найти оптический фокус счастья, не знал, с чего начать, к чему можно притронуться, как полнее всего в пределах её покоя насытиться этим часом. Так. Пока что, с лабораторной бережностью, он снял с кисти бельмо времени и через её голову положил на ночной столик между блестящей каплей воды и пустым стаканом.
Так. Бесценный оригинал: спящая девочка, масло. Её лицо в мягком гнезде тут рассыпанных, там сбившихся кудрей, с бороздками запекшихся губ, с особенной складочкой век над едва сдавленными ресницами, сквозило рыжеватой розовостью на ближней к свету щеке, флорентийский очерк которой был сам по себе улыбкой. Спи, моя радость, не слушай. Уже его взгляд (себя ощущающий взгляд смотрящего на казнь или на точку в пропасти) пополз по ней вниз, левая рука тронулась в путь — но тут же вздрогнул, ибо шевельнулся кто-то другой в комнате — на границе зрения — не сразу признал отражение в шкафном зеркале (его уходящие в тень пижамные полосы да смутный отблеск в лакированном дереве, да что-то черное под её розовой щиколоткой). Наконец, решившись, он слегка погладил её по длинным, чуть разжатым, чуть липким ногам, шершаво свежевшим книзу, ровно разгоравшимся к верховьям — с бешенным торжеством вспомнил ролики, солнце, каштаны, всё… — пока концами пальцев поглаживал, дрожа и косясь на толстый мысок, едва опушившийся, — по-своему, но родственно сгустивший в себе что-то от её губ, щек, — а немного повыше, на прозрачном разветвлении вен, упивался комар, и, ревниво прогоняя его, он нечаянно помог спасть уже давно мешавшему отвороту, и вот они, вот, эти странные, слепые, как бы двумя нежными нарывами вспухшие грудки — и теперь обнажилась вдоль тонкой, ещё детской мышцы натянутая, молочно-белая впадина подмышки в пяти-шести расходящихся, шелковисто-темных штрихах — туда же стекала наискось золотая струйка цепочки — вероятно, крестик или медальон — и уже начинался опять ситец — рукав круто закинутой руки. В который раз нахлынул и взвыл грузовик, наполняя комнату дрожью, — и он останавливался в своем обходе, неловко накренившись над ней, невольно вжимаясь в неё зрением и чувствуя, как отроческий, смешанный с русостью запах её кожи зудом проникает в его кровь. Что мне делать с тобой, что мне с тобой… Девочка во сне вздохнула, разожмурив пупок, и медленно, с воркующим стоном, дыхание выпустила, и этого было достаточно ей, чтобы продолжать дальше плыть в прежнем оцепенении. Он тихонько вытащил из-под её холодной пятки примятую черную шапочку — и снова замер с биением в виске, с толчками ноющего напряжения — не смел поцеловать эти угловатые сосцы, эти длинные пальчики ног с желтоватыми ногтями — отовсюду возвращаясь сходящимися глазами к той замшевой скважинке, как бы оживавшей под его призматическим взглядом, — и все ещё не зная, что предпринять, боясь упустить что-то, до конца не воспользоваться сказочной прочностью её сна. Духота в комнате и его возбуждение делались невыносимы, он слегка распустил пижамный шнур, впивавшийся в живот, и, скрипнув сухожилием, почти бесплотно скользнул губами там, где виднелась родинка у неё под ребром… но было неудобно, жарко… напор крови требовал невозможного. Тогда, понемножку начав колдовать, он стал поводить магическим жезлом над её телом, почти касаясь кожи, пытая себя её притяжением, зримой близостью, фантастическими сопоставлениями, дозволенными сном этой голой девочки, которую он словно мерил волшебной мерой, пока слабым движением она не отвернула лица, едва слышно во сне причмокнув, — и всё замерло снова, и теперь он видел промеж коричневых прядей пурпурный ободок уха и ладонь освобожденной руки, забытой в прежнем положении. Дальше, дальше. В скобках сознания, как перед забытьем, мелькали эфемерные околичности — какой-то мост над бегущими загонами, пузырёк воздуха в стекле какого-то окна, погнутое крыло автомобиля, ещё что-то, где-то виденное недавно вафельное полотенце, а между тем он медленно, не дыша, подтягивался и вот, соображая все движения, стал пристраиваться, примеряться… Он почувствовал пламень её ладной ляжки, почувствовал, что более сдерживаться не может, что всё — всё равно — и по мере того, как между его шерстью и её бедром закипала сладость, ах, как отрадно раскрепощалась жизнь, упрощая всё до рая, — и ещё успев подумать: нет, прошу вас, не убирайте — он увидел, что, совершенно проснувшись, она диким взглядом смотрит на его вздыбленную наготу.
Мгновенно, в провале синкопы, он увидел и то, чем ей это представилось — каким уродством или страшной болезнью — или она уже знала — или всё это вместе, — она смотрела и вопила, но волшебник ещё не слышал вопля, оглушенный собственным ужасом, стоя на коленях, подхватывая складки, ловя шнур, стараясь остановить, спрятать, щелкая скошенной судорогой, бессмысленной, как
Но из ближайшего номера уже появились две старухи в халатах: первая, как негр седая, коренастая, в лазурных штанах, с заокеанским захлебом и токанием — защита животных, женские клубы — приказывала — этуанс, этудверь, этусубть, и, царапнув его по ладони, ловко сбила на пол ключ — в продолжение нескольких пружинистых секунд он и она отталкивали друг дружку боками, но всё равно всё было кончено, отовсюду вытягивались головы, гремел где-то звонок, сквозь дверь мелодичный голос словно дочитывал сказку — белозубый в постели, братья с шапрон-ружьями — старуха завладела ключом, он быстро дал ей пощечину и побежал, весь звеня, вниз по липким ступеням. Навстречу бодро взбирался брюнет с эспаньолкой в подштанниках, за ним извивалась щуплая блудница — мимо; дальше — поднимался призрак в желтых сапогах, дальше — старик раскорякой, жадный жандарм — мимо; и, оставив за собой множество пар ритмических рук, гибко протянутых в пригласительном всплеске через перила, — он, пируэтом, на улицу — ибо всё было кончено, и любым изворотом, любым содроганием надо тотчас отделаться от ненужного, досмотренного, глупейшего мира, на последней странице которого стоял одинокий фонарь с затушеванной у подножья кошкой. Ощущая босоту уже как провал в другое, он понесся по пепельной панели, преследуемый топотом вот уже отстающего сердца, и самым последним к топографии бывшего обращением было немедленное требование потока, пропасти, рельсов — всё равно как, — но тотчас. Когда же завыло впереди, за горбом боковой улицы, и выросло, одолев подъём, распирая ночь, уже озаряя спуск двумя овалами желтоватого света, готовое низринуться — тогда, как бы танцуя, как бы вынесенный трепетом танца на середину сцены — под это растущее, руплегрохотный ухмышь, краковяк, громовое железо, мгновенный кинематограф терзаний — так его, забирай под себя, рвякай хрупь — плашмя пришлепнутый лицом я еду — ты, коловратное, не растаскивай по кускам, ты, кромсающее, с меня довольно — гимнастика молнии, спектрограмма громовых мгновений — и пленка жизни лопнула.
Примечания
Работа над повестью шла в октябре — ноябре 1939 г. в Париже. Набоков писал позже, что «первая маленькая пульсация „Лолиты“» произошла, когда он лежал с серьёзным приступом межреберной невралгии: «В одну из тех военного времени ночей, когда парижане затемняли свет ламп синей бумагой, я прочел мой рассказ маленькой группе друзей. Моими слушателями были М. А. Алданов, И. И. Фондаминский, В. М. Зензинов и женщина-врач Коган-Бернштейн; но вещицей я был недоволен и уничтожил её после переезда в Америку, в 1940 году» («О книге озаглавленной „Лолита“». Послесловие к американскому изданию 1958 года). Несмотря на якобы неудовлетворенность на качество текста, за короткий период до отъезда в США Набоков успел предложить повесть как редакции журнала «Современные записки», так и владельцу издательства «Петрополис» А. С. Кагану для отдельного издания. Журнальные редакторы, возможно смущенные сюжетом, отказали своему постоянному автору в размещении повести. Абрам Каган публикацию повести не мог позволить при всем желании: война привела к свёртыванию всей проектов издательства, располагавшегося с середины 1930-х гг. в Бельгии. Последовательные заявления Набокова о том, что повесть была уничтожена и лишь единственная копия чудесным образом пролежала затерянной среди бумаг в течение двух десятилетий, никем не оспаривалась. В письме к Вальтеру Минтону, директору издательского дома «Путнам», от 6 февраля 1959 г. автор излагал историю с находкой рукописи следующим образом: «Я пребывал в уверенности, что давно её уничтожил, но при отборе нынче с Верой дополнительных материалов для отсылки в Библиотеку Конгресса откуда-то вынырнул одинокий экземпляр этой повести». Первым его желанием, утверждает Набоков, было депонировать манускрипт в библиотеку, но затем «что-то другое… пришло в голову» (SL89. P. 282). Не исключено между тем, что речь идет о собственном набоковском мифе, выросшем из сознательного в своё время отказа от публикации русского текста в Америке. Запутанная текстологическая история «Волшебника» осложняется полумемуарным свидетельством эмигрантского критика Владимира Вейдле, вспоминавшего в последние годы жизни, что Набоков показывал ему в Париже вариант повести, который носил название «Сатир». Девочка там «была не старше десяти лет», а финал вместо французской Ривьеры разыгрывался «в маленьком, отдалённом отельчике в Швейцарии» (DN86. P. 101). В черновых набросках героя, по-видимому, звали Артуром — в окончательной версии повести он лишился имени. Идея опубликовать в конце 1960-х гг. на волне успеха «Лолиты» не попавшую к вашингтонским библиографам рукопись «Волшебника» осталась нереализованной. Подобно редакторам «Современных записок», американский издатель отказался от этого предложения. На читательский суд Дмитрий Набоков вынес свой перевод в 1986 г. Название «The Enchanter» («Чародей») было дано в соответствии с прижизненной волей автора, окрестившего так в корреспонденции ещё не существующий английский вариант. По общему мнению критиков, на фоне позднего Набокова русского периода с вершиной его творчества «Даром» (1937–1938, 1952) повесть выглядит, как минимум, наброском более сложного произведения. По словам самого Набокова, только в «Лолите» у темы «втайне выросли когти и крылья романа» («О книге, озаглавленной „Лолита“»). Несмотря на это, русскоязычный читатель «Волшебника» получит взамен изящные аллюзии, отточенный стиль, упруго развивающиеся мотивы, острый сюжет (то самое, в отсутствии чего Набокова упрекали эмигрантские критики). Трудно не согласиться с самим писателем, сказавшим по поводу возможного перевода повести на английский язык, что «это образчик красивой русской прозы, ясной и прозрачной» (SL89. P. 283). Словарь «Волшебника» был востребован в русской версии «Лолиты», над которой Набоков работал в 1963–1965 гг. В примечаниях указываются некоторые параллельные места в обоих текстах. Повесть печатается по изданию «Звезда», 1991, № 3.