Волшебный фонарь
Шрифт:
Чандр — крупный, гривастый, цвета пустыни, лев — и маленькая белая собачонка Тобик с детства живут в одной клетке. То ли от долгого общения со львом, то ли порода у Тобика такая, но у собачонки тоже выросла грива, словно неудобно жить в одной клетке со львом и не иметь хотя бы маленькой гривы.
Чандр придавил лапой огромную кость и алчно рвет красное мясо. А Тобик скромно сидит рядом и смотрит на него: «Ешь, ешь, я потерплю».
Чандр переворачивает кость: «Ну-ка, рвану еще с этой стороны».
Тобик
В ответ лев хрипло рычит, поднимает голову, и укоризненный взгляд его можно понять так: «Сколько раз я тебя учил: когда старшие едят, младшие тихо сидят за столом».
Он снова, теперь уже скучающе, перевернул кость, как бы дразня себя видом красного мяса, потом понюхал, но есть не стал, только вздохнул: «Нет, уже, кажется, пас!» — и отошел в сторону. Тогда Тобик прошмыгнул мимо и с лаем, похожим на хохот, накинулся на кость.
Но вот и Тобик насытился. Он уже тоже несколько раз переворачивал кость то лапой, то зубами, обгрызая кусочки то тут, то там, самые лакомые, наконец только лизнул и посмотрел на льва: «Может, еще хочешь?»
Но тот смотрел на него мутным невидящим взором. Он уже дремал. Тобик устроился рядом, положив голову на гриву царя зверей, и тоже задремал.
— Лев! Лев! Левушка!
Чандр медленно приоткрывает узкие, хищные щелки, и желтые глаза джунглей спрашивают: «Ну, чего там еще?»
И лишь когда уже очень громко шумят или кидают бублики, которые ему ни к чему, или же африканские воспоминания донимают его, он грозно поднимает голову: «Лев я или не лев?» — и рычит.
Вслед за ним лает Тобик.
ЖИРАФЫ
Две совершенно одинаковые, словно повторенные в зеркале, жирафы, легко и плавно неся длинные, изящные шеи свои, ходят друг за другом, как на ходулях, вокруг каменной колонны жирафника, каждый раз из-под кирпичной арки появляясь с таким видом, будто это выход в Африку.
Но вокруг серые, серые каменные стены, засыпанный соломой цементный пол и зрители в странных, чуждых, запорошенных снегом шапках.
Поджав губы, жирафы заходят за каменную колонну, снова появляясь из-под арки с невозмутимой африканской надеждой.
Мальчик, отвлекая их от миражей, закричал:
— Жирафа, жирафа, ты здесь так вырос?
И тогда, расставив длинные, палкообразные ноги, они остановились, и сверху вниз глянули добрые, выпуклые, тоскливые глаза: «Ну зачем ты нас будишь, мальчик?»
Служитель подошел к ним с пучком сена. Жирафы поглядели друг на друга: «Вернемся на минутку из Африки?» И, грациозно нагнув маленькие, узкие головки, мягко шлепая губами, сконфуженно сжевали пучок сена.
И вот они снова, вытянув шеи, ушли за колонну и плавно появились из-под арки с гордым, далеко-далеко
УДАВ
За толстым стеклом террариума, в личном салоне, лежал, свернувшись в кольца, аргентинский удав.
Он только слинял и, как чулок, стащил, свою старую ненужную задубевшую кожу и теперь был в новенькой коварной униформе с блестящими ромбиками.
Он не обращал внимания на зрителей и на постукивание в стекло. Кобра — та в ответ немедленно дыбом и, раздувая шею, вся дрожит от злости: «Дай укушу, дай укушу!» А этот слишком себя уважал. Спрятав голову где-то в центре толстых, сильных змеиных колец, удав спокойно дремал на электрическом солнцепеке, выставив зрителям хвост: «Для общения с вами хватит и этого».
Отогревшись, питон лениво выполз в бассейн, так же лениво поплавал, с силой подтянул свое тело, обвился вокруг голого дерева и долго глядел в замерзшее окно. И никто не знал, о чем зимой грезит удав.
В клетку пустили кролика. Нет, это не был косой заморыш, всю жизнь мечтающий о хрустящем капустном листе, это был толстый, кормленный витаминами спецкролик для удава.
Серый сел и, выгнув спину, навострил уши: «Здесь кто есть?» Веселый, кроткий, любопытный, вразвалочку, походкой Чарли Чаплина, он отправился знакомиться с новым жилищем.
Он обошел сказочный дворец удава со своей персональной рекой и даже персональным солнцем.
Как все это непохоже на тесный, душный, пропитанный потом страха крольчатник, где все жмутся бок к боку, нос к носу, шерстка к шерстке.
Кролик умильно потер лапки: «И живут же удавы!»
Ему стало вдруг весело и вольготно. Взмахнув ушами, он заплясал на месте: «А я кролик! А я кролик!»
Удав притаился, лишь чуть подрагивала голова, мерцая крошечными змеиными глазками: «Ты пошуми! Ты пошути! Раздразни меня хорошенько! Разожги!»
И это белое, пушистое, смутное, излишне веселое, дразняще плясавшее вдали, постепенно, резко и четко, как в наводимом на цель бинокле, вырастало в живого кролика, ведь голод обостряет зрение удава.
Удав стал раскручиваться, и, как бронированный паровоз, поползла по песку узкая и плоская, покрытая щитами голова. Вдруг удав с силой развернутой пружины сделал зигзаг и замер. Потом снова зигзаг, и снова замер, не отрывая от кролика жадных и ласковых глаз.
Кролик стоял столбиком, помахивал ушами и розовыми глазками приятно смотрел на удава. Из вежливости он даже сделал два шажка навстречу, остановился перед самой мордой удава и дружелюбно тронул его усиками. Но тот отвернул голову: «Черт! Не дал изготовиться!»