Волшебный пояс Жанны д’Арк
Шрифт:
– Не паникуй. Я еще не умираю… умираю то есть, но не здесь. Не сейчас. Мы пришли. Открой дверь, – Алиция Виссарионовна протянула ключ. – Комната сделана по специальному проекту. Тут поддерживается особый микроклимат. Низкая температура. Постоянная влажность.
В комнате неуловимо пахло музеем.
Да и сама она… Жанна бывала в музеях с отцом и с мамой, во всяких: и в огромных петербургских, которые очаровывали роскошью, волшебством своим, и в маленьких, краевых, казавшихся скудными, но…
Запах во всех был один.
Пыли?
Нет. Времени? Пожалуй. Ушедшего, утраченного,
В этой комнате висели портреты.
Сухой мужчина в военной форме держит под руку тонкую, полупрозрачную почти девушку. Она обманчиво хрупка и похожа на фею… если не смотреть на лицо. Лицо жесткое. Поджатые губы. Рубленый подбородок. И взгляд… точь-в-точь, как у Алиции Виссарионовны.
– Матушка моя, – сказала старуха, приветствуя девушку на снимке кивком. – Редкой душевной силы женщина. Пережила и блокаду, и послевоенные годы… И отец… сильный мужчина был. Многого добился.
Это вновь прозвучало упреком.
Могла ли Жанна назвать отца сильным?
Вряд ли. И добился… Ничего он не добился в жизни, во всяком случае, его достижения и достижениями назвать нельзя. Семья? Дом? Любовь жены и дочери?
Что это по сравнению с успешной карьерой?
Алиция Виссарионовна перешла к портрету седого благообразного господина, слишком уж благообразного, чтобы в это поверить.
– Мой супруг. В свое время он нам с мамой очень помог. К сожалению, после смерти отца мы оказались в… затруднительном положении.
– Он был старше вас?
– На тридцать пять лет, – не стала лукавить Алиция Виссарионовна. – И нет, я его не любила. Но уважала. А уважение порой куда прочней любви. Мы прожили десять лет… Он многому меня научил.
Она приветствовала и этот портрет.
– Николай был… предпринимателем. Теперь это называют так, но в то время заниматься бизнесом было… небезопасно, особенно когда бизнес валютный. За валюту и вовсе расстрельная статья имелась. Но Николай был осторожен. Он сумел организовать производство… женское белье… Тебе сложно представить, но в то время купить нормальное белье было проблемой. Советская промышленность производила множество товаров народного потребления, вот только употреблять их на деле было сложно… Николай… да и другие пользовались ситуацией. После его смерти дело перешло ко мне. Мне удалось удержаться и расшириться… добавила детскую одежду, позже – обувь… и кое-какие дамские мелочи… Ты себе не представляешь, какое состояние можно было сделать в то время на сущей ерунде. Потом наступила перестройка… кооперативы… приватизация… Я не упустила свой шанс.
Но упустила семью.
И себя.
И вряд ли она родилась такой вот, сухой и равнодушной, но Жанна прикусила язык: наверняка ее измышления будут неинтересны старухе.
Вот только та была слишком проницательна, чтобы не заметить Жанниных сомнений:
– Говори уж…
– Вы были счастливы?
– Только это тебя и волнует? Счастье?
– А что еще должно волновать?
– Успех. Я не только сумела выжить, но и добилась многого. Этот дом… Состояние немалое, за которым они теперь охотятся, утверждая, что если что и делают, то исключительно
– Вы их купили.
– Не я купила, – возразила Алиция Виссарионовна, отступая от портрета, который продолжал следить за Жанной, и почудилось вдруг, что дрогнули губы благообразного старика, скользнула по ним мерзкая улыбочка. – Они продались. А это, милая моя, как говорится, совсем иной коленкор…
Жанна о таком никогда не думала. И… и если терпят старуху… чего ради терпят?
Чего ради она, Жанна, забыла о сборах и теперь поддерживает Алицию Виссарионовну под локоток, слушает… не ради денег же?!
– Мой портрет… Галина писала, очень талантливая девочка. – Алиция Виссарионовна остановилась перед своим отражением.
А ведь она не изменилась.
Сколько портрету лет? С десяток, наверное, но женщина на нем и та, что стоит рядом, похожи, будто позировала Алиция Виссарионовна лишь вчера…
У этой женщины благородное лицо, которому идут морщины.
И мертвый змеиный взгляд. Губы ее сложены в некоем подобии улыбки, которая – тоже ложь. Она сама вся – ложь… и чем больше смотрит на портрет Жанна, тем больше понимает: старуха не говорит правду.
Не всю.
Не всем.
И эта ее экскурсия, она не случайна…
– Видишь, – со странным удовлетворением произнесла Алиция Виссарионовна. – Хорошо… Я очень на это надеялась…
– На что?
– На то, что ты увидишь. Говорю же, Галина и вправду была очень талантлива. Галочка видела людей и показывала это другим. Вот глянь, – Алиция Виссарионовна развернула Жанну к другому портрету, – Ольга…
Белокурая девушка, которая выглядит если не красивой, то прехорошенькой. Светлая. Яркая… и пустая. Жанна как-то сразу и четко это осознала.
– И Алла…
Не девушка – девочка в синем платье с пышной юбкой, тоже хрупкая и легкая, неуловимо напоминающая сразу всех балерин Дега…
Хищная.
Почему? Жанна сама не могла бы сказать. Она всматривалась в лицо девчушки, аккуратное, красивое, пожалуй, лицо с правильными чертами… Почему хищная? В глазах есть что-то такое… диссонирующее с красотой, с правильностью, неуловимое. Стоит приглядеться, и это что-то исчезает, расплывается…
– Автопортрет… – Алиция Виссарионовна остановилась перед картиной, на которой была изображена женщина в красном платье, столь ярком, что за платьем этим терялось лицо женщины.
Бледная.
Хмурая, словно ей в тягость позировать. А может, и вправду в тягость, может, портрет этот писан исключительно по настоянию матери, которой хотелось поместить его в семейную галерею. А лицо обыкновенное, круглое, не сказать чтобы некрасивое, но незапоминающееся, размытое точно. Лишь губы выделяются, яркие, в тон платья.
И руки.
Крупные руки, сложенные на коленях, безвольные совершенно.
– Она покончила с собой. – Алиция Виссарионовна отвернулась, и портрет на мгновенье ожил. Жанне показалось, что губы женщины дрогнули, словно она изо всех сил сдерживала неуместную в данных обстоятельствах улыбку.