Вольтерьянец
Шрифт:
Между тем время идет, и хоть на душе и тоскливо и мрачно, а все же оно идет быстро. Время тревожное, страшное, историческое – события разыгрываются одно за другим…
Мало-помалу Сергей примирился со своим положением, уже не просится в Россию, он привык к изгнанию – ко всему можно привыкнуть. Он все более и более интересуется делами посольства, начинает показываться в высшем лондонском обществе, где ему, как и в Париже, всюду широко открыты двери. Он красив, богат, знатен, на нем останавливаются взгляды молодых, изящных женщин. Он ищет рассеяния, ищет забвения, с его именем уже связаны
Опять на сцене старые друзья философы-энциклопедисты. Теперь он уже яснее понимает их, чем в те юные годы, когда Рено страстно комментировал ему каждую фразу. Теперь уже старик Вольтер не возбуждает в нем прежнего поклонения, он уже способен критически к нему относиться. Но все же этот смелый, блестящий и циничный ум имеет на него влияние, все же софизмы и облитые тонким ядом насмешки фернейского отшельника иной раз так гармонируют с раздражительным настроением Сергея.
Однако и книги надоедают. Скучно, скучно! В жизни нет цели, нет захватывающего интереса. Юность, горячая, восторженная, полная надежд и грез, исчезла. Давно ли так во все верилось, давно ли было столько любви к человечеству, так страстно думалось о судьбах его, о его прогрессе?! Теперь все это мертво. Снова жизнь дает отрезвляющие уроки. Человечество безумствует и, провозглашая, что добивается счастия, свободы и равенства, творит только неправду, только насилие. Нет правды, нет счастия на свете – одна вечная и ужасная борьба за существование! Какому же делу служить, чего добиваться? Вся эта работа политиков и дипломатов только игра, в значение и результаты которой по большей части не верят сами игроки.
Скучно! Скучно!..
Проходят годы как тяжелый сон, и все то же, только скука и скептическое отношение ко всему и ко всем становятся хроническими и неизлечимыми…
Наконец после восьмилетнего отсутствия он снова на родине.
Он получил известие о кончине своей матери и вместе с этим известием разрешение вернуться в Россию. Он не стал медлить ни минуты и поехал, тоскуя о своей утрате, вызывая перед собою образ доброй старушки, с которой не удалось ему даже проститься, которая так и не дождалась любимого сына.
Но, несмотря на тоску и горе, он все же чувствовал, что сердце его как-то горячо и живо бьется, на него пахнуло свежим воздухом.
И вот теперь, в тишине рабочей комнаты своего петербургского дома, он очнулся как бы от спячки.
«Да, это был сон, долгий и страшный сон!» – подумал он.
Ему захотелось жизни, движения. Он сознавал, наконец, что все еще молод, что еще не все кончено, что впереди для него что-нибудь может быть такое, о чем он уже разучился думать. Ему вспомнилось, что он приехал не на веселье, не на радость – а на борьбу, на целый ряд неприятностей.
«Но что же такое?! Тем лучше, тем лучше! – думал он. – Все же это жизнь, а до сих пор не было никакой жизни. А главное – я дома!»
III. Первые вести
Ручка запертой двери зашевелилась, а потом послышалось несколько
– Кто тут? – очнувшись, спросил Сергей.
– Это я, батюшка, с ответом… – расслышал он визгливый знакомый голос.
Он отпер двери, и в рабочей комнате появилась крохотная фигурка Моисея Степаныча – карлика Моськи.
Полный еще своих мыслей и воспоминаний о пережитом времени, Сергей любовно взглянул на своего старого пестуна.
– А ведь ты все тот же! Ты совсем не постарел, Степаныч! – тихо проговорил он, будто после долгой разлуки всматриваясь в сморщенное детское лицо карлика. – Помнишь, как мы выбирались отсюда? Восемь лет прошло, и где эти годы?! Ты вот не изменился, а я – хоть и быстро промелькнуло время – что сталось со мною?!
Карлик вздохнул и, в свою очередь, внимательно и грустно поглядел на господина.
– Оно и впрямь, Сергей Борисыч, – шепнул он, – сколько воды утекло, а вот мы опять тут и словно не выезжали. Маменьки только больно жалко, не ждал я, и в помышлениях не было! Все мне так и представлялось: приедем в Горбатовское… свидимся… Маменьки-то вот жалко, Сергей Борисыч!
Голос его задрожал, лицо совсем сморщилось. Он сделал усилие, чтобы удержаться от слез, но не смог и всхлипнул, утирая глаза кулачонком. Сергей стоял, опустив голову, забыв свою руку на плече карлика. Он стиснул зубы и смаргивал набегавшие слезы.
– Да что уж, такова, видно, Господня воля – слезами-то мы не поможем! – оправляясь, заговорил карлик. – Вот, батюшка, побывал я по твоему приказу у Льва Александровича, и писулька к тебе от его милости. Дома он, ждет тебя…
Сергей быстро развернул и прочел записку.
Нарышкин писал ему:
«Любезный племянник, по счастливой и редкой случайности – легкому моему нездоровью, сижу я ныне весь день дома. Поспеши. Сердечно радуюсь свидеться с тобою, и хорошо, коли до меня никого не увидишь».
– Степаныч, вели скорее подать карету! – оживляясь, приказал Сергей.
Он быстро прошел в уборную, докончил свой туалет и направился к Нарышкину. В сильном возбуждении, даже с легким румянцем, то появлявшимся, то исчезавшим на его бледных щеках, он поднимался по широким ступеням лестницы по-прежнему всему Петербургу знакомого дома знаменитого «Левушки». Он прошел вслед за указывавшим ему дорогу камердинером целый ряд зал. И невольно припоминались ему веселые вечера, которые он когда-то проводил здесь, тот блестящий маскарад, когда он впервые увидал цесаревича, где мелькало перед ним столько разных лиц, из которых многие уже кончили свое земное странствие, завершив так или иначе блестящую карьеру.
Но вот он в уютной комнате, где произошел его первый знаменательный разговор с цесаревичем. Перед ним хозяин. После родственного и радостного приветствия они разглядывали друг друга.
– Дядюшка, как мало вы изменились! – невольно сказал Сергей.
Нездоровье Льва Александровича, очевидно, было очень несерьезное; добродушное, плутоватое лицо его все так и смеялось. За эти восемь лет он только немного подался в ширину, да, может быть, появились две-три лишние морщины. Но от него все же дышало веселостью и здоровьем, в нем не замечалось еще никаких признаков подошедшей старости.