Воля дороже свободы
Шрифт:
– Ну, готов? – взявшись за петли, Кат напряг для пробы мускулы. Мёртвый стропальщик был твёрдым, как статуя, и чудовищно тяжёлым – вроде бы, даже тяжелей, чем вчера.
Петер, судя по шороху, пытался развязать мешочек с песком.
– Готов, – послышалось спустя минуту.
– Свечки задуй, – велел Кат. – И хватайся.
Звук торопливого выдоха сквозь сжатые губы. Мальчишеские пальцы, вцепившиеся в руку ниже локтя.
– Раз. Два. Три. Четыре. Пять…
Капля пота сползла по виску, щекоча кожу, точно муха. Ни с того ни с сего вспомнился вчерашний
«Думай о солнце», – сказал себе Кат.
– …Двадцать семь. Двадцать восемь. Двадцать девять…
Из кухни слышалось пение. Запах яичницы добрался до подвала. Душок падали и пряный аромат разогретого масла были так же несовместимы, как песня Ады и обвиняющее молчание покойника.
«Стоп. Думай о солнце».
– …Пятьдесят два. Пятьдесят три. Пятьдесят четыре…
Ада закончила «Ой, на горе» и начала «Вир, вир, колодец». У неё был нежный голос, пела она очень правильно: сказывались уроки фортепиано. И ещё – как это называется? Да, сольфеджио. «Охрененное сольфеджио она вчера устроила», – скривился Кат и тут же отогнал эту мысль, чтобы думать только об одном. О главном. О том, что было главным именно сейчас.
–…Восемьдесят. Восемьдесят один. Восемьдесят два…
«Солнце. Солнце, солнце». Вот теперь он был готов. Из головы удалось выгнать всё лишнее, остался единственный образ: слепящее белое пятно в бездонном небе.
Он расставил ноги пошире, поднатужился и оторвал труп от земли.
– Девяносто семь, – верёвочные петли заскрипели, затягиваясь под мёртвым весом. – Девяносто восемь. Девяносто девять…
Петер изо всех сил сжал его предплечье.
– Сто, – сказал Кат.
Мир сгинул.
Исчез тёмный подвал, пропали холод, духота, запах тления.
Вместо этого возникло солнце.
Жаркое и яркое, небывало жаркое и немыслимо яркое, оно затопило собой всё вокруг. Ослепило – даже сквозь очки. Горячий, как из домны, ветер лизнул щёку.
Кат с облегчением разжал руки, выронив мертвеца на песок.
– Уже всё, – сказал он Петеру. – Открыл бы глаза, что ли.
Тот, заслонившись рукой, разлепил веки и тут же сощурился от нестерпимого света. Охнул:
– Получилось! У меня… У нас получилось! Сударь Демьян, это же оно, да? Это Разрыв?
– Угу, – Кат присел и принялся развязывать узлы на покойнике. – Разрыв.
Петер проморгался и, держа ладонь у лба, обвёл долгим взглядом лежащую кругом пустыню.
От горизонта до горизонта простирались дюны – нехоженые, вылизанные ветром с одной стороны и обрывисто осыпающиеся с другой, похожие на складки гигантской жёлто-серой простыни. Вдалеке поблескивали мнимой водной гладью миражи. Небо по краям ещё хранило оттенок утренней лазури, но выше лазурь таяла в сверкающей белизне, и в центре этой белизны кипело беспощадное, неимоверных размеров светило.
– Здорово, – выдохнул Петер. – Совсем не то, что ночью! И жарко как…
Кат закончил возиться с трупом и свернул верёвку в кольцо. После китежского мороза жара казалась благом, почти чудом. Впрочем, он знал
– Под ноги гляди, – сказал он Петеру. – Кусты видишь? Это песчаный виноград.
Петер с опасливым интересом присмотрелся к чёрному кусту, что рос неподалёку между дюнами. Словно бы почуяв его взгляд, из розетки листьев выползло покрытое трещиноватой корой щупальце, огладило песок и спряталось.
– Ого, – Петер поёжился. – Как будто облизывается, да?
Кат прицепил свёрнутую верёвку к поясу. Поддёрнув штанину, он показал шрам на голени – полукруглую отметину, будто от капкана.
– Ничего себе, – только и сказал Петер.
– Там пасть с зубами под землёй, – объяснил Кат. – Обходи подальше. Лучше – саженей за пять.
– Буду обходить, – серьёзно пообещал Петер. – А какие ещё тут бывают… ну, опасности?
Кат почесал переносицу под очками.
– От теплового удара помереть можно, – сказал он. – Сейчас-то утро, ещё терпимо. А вот днём будет уже по-настоящему горячо.
Петер кивнул. Вытер пот, бисером выступивший на лбу.
– И пневма всё время уходит, – Кат выпростал из-под рукава духомер, сдвинулся так, чтобы на прибор упала тень. Камень ещё светился, хоть и заметно бледнее, чем накануне. – Задержишься подольше, хоть днём, хоть ночью – и привет.
Петер покачал головой, впившись взглядом в духомер. На труп, валявшийся у ног, он старался не смотреть.
– Ладно, – подвёл итог Кат. – Пора отсюда сваливать. Погоди минуту.
Ноги в зимних ботинках по самую щиколотку увязали в горячем песке. Кат поднялся на вершину дюны. Неторопливо повернулся вокруг себя, дыша размеренно и глубоко. Закрыл глаза. Постоял, слушая шорох песка и шелест ветра, ощущая, как солнце всё сильней припекает спину в тёплом плаще.
– А почему… – донёсся снизу голос Петера, но Кат вскинул руку, и мальчик послушно замолк.
Ветер, словно ждал знака, тоже успокоился. На минуту стало почти тихо, лишь беспрестанно шептались между собой мириады песчинок, да звенел в ушах ток крови.
«Куда?» – спросил Кат. Спросил беззвучно, не словом, не мыслью даже, а как бы весь стал вопросом, самой сутью превратился в поиск, в жажду найти выход. Больше не было Демьяна Ката, упыря, курьера, личного снабженца градоначальника Будигоста. Был только вопрос.
«Куда?»
Сердце застучало чаще, шум в ушах стал сильней. Грудь наполнила нежная тоска, как будто вспомнил что-то давно забытое, милое, детское, что уже не вернуть, да и не надо, достаточно просто вот так вспоминать порой и грустно улыбаться…
Снова подул ветер. Кат поморщился, сжал кулаки. Попасть в Разрыв для опытного мироходца – дело нехитрое. Возвратиться в реальность – задача посложнее.
«Куда?»
В этот миг вся пневма, что была в его теле, упруго и мощно толкнулась в одном направлении, да так, что он едва не упал. Толчок был устремлён вперёд и в сторону, на северо-запад – если, конечно, представить, что здесь существуют такие вещи, как север с западом.