Воля и власть (Государи московские - 8)

Балашов Дмитрий Михайлович

– Когды стал под Вороначом, дак и полон погнал туда с собою! сказывал Панкрат.
– Одежонка худа, что получше, литвины отобрали, спали у костров кучами, с каждого ночлега мертвяки оставались в снегу. А под Вороначом...
– Панкрат замолк, проглотил ком, ставший в горле, потом, невидяще уставясь в пространство перед собой, хрипло произнес: - Сам зрел! Матери, значит, детей с собою несли... Помороженных... Мертвяков, одним словом. И тут уж стали отбирать у их, цьто ли, дак бают, падет, как ледышка стукнет. Матери в рев, а детей

мертвых две лодьи полных наклали трупьем!

– Две лодьи!
– эхом повторил второй плескович.
– Его развернешь, дак однова и портно-то не отодрать, примерзло! Синенькие, ручки-то крохотные подпорчены у иных, и глаза отокрыты, а уже не видят, и белые, с мороза-то.

– Две лодьи!
– опять повторил Панкрат и примолвил, сжимая длани: Детей!

– Дак мужики своею охотой уж! Встали на рать: плесковичи, граждане Изборска, Острова, Воронача, Велья, - словом, вси. Кто в бронях, кто и так, с одним топором да рогатиною, с посадником Юрьем Филипповичем пошли в догоню.

– Ржеву повоевали!

– А в Великих Луках взяли коложский стяг, и полон привели.

– Матери погибших младеней пленных литвинов били потом, руками рвали, не удержать было!

Новгородский боярин, доныне молчавший, тут разомкнул уста, вымолвил сурово:

– Нелюди! Витовт Кейстутьевич гневал, мол, поганым его лаяли-де. А как еще звать, коли такое творят? Мы, мол, в Бога веруем! Видать, такой у их и Бог, у латинов!

– А теперь и немцы на нас, - продолжал Панкрат просительно.
– Самим не выстоять нам, княже!

Бояре молчали, потрясенные.

– Брата Петра вам даю! И ратную силу, - твердо отмолвил Василий.

* * *

Когда уже остались одни, Юрий, прихмурясь, оборотил мело к старшему брату: <С Витовтом ратитьце придет!>– сказал.

– Ко мне, - помедливши, отмолвил Василий, - Александр Нелюб просится. Ивана Ольгемонтова сын. С ратью. С литвою и ляхами. Даю ему Переяслав в кормленье!
– и, упреждая брата, домолвил: - В Орду послано, к Шадибеку. Кажись, он Тохтамыша опять одолел, дак и нам поможет!

– А тверичи?

– С ними беда. Иван Михалыч с Васильем Михалычем уже который раз в ссоре. Нынче, кажись, замирились наконец.

Юрий подумал, кивнул, слегка, благодарно, сжал Василию предплечье. Таким вот, не у Софьина подола, брат начинал нравиться ему.

– Жаль, что всю литовскую силу не можно переманить на свою сторону! Да и крестить бы Литву!

Крестить - значило обратить в православие, ибо восточная церковь, вселенская, продолжала считать отделившуюся от нее римскую еретической, а католики, в свою очередь, ненавидели <схизматиков> (православных) и мечтали о мировом господстве Папы Римского.

Подымаясь к себе, Василий все думал о том, как и что скажет Софья, когда он разорвет мирную грамоту с Витовтом. Но что бы она ни сказала и ни сделала, остановиться он уже не мог. Тесть сам переступил ту незримую грань, после которой надо было браться

за оружие. Софья ждала его в покое стоя.

– Плесковичи были!
– выговорил Василий, собираясь к тяжкому разговору с женой.

– Я слышала все, - упреждая его, возразила Софья. (Верно, стояла на переходах у того оконца, забранного решеткою!
– мельком догадал он.) .

– У моего отца...
– Софья говорила, отделяя слова паузами друг от друга и слова падали, как тяжелые камни.
– У моего отца. Его детей. Мальчиков. Моих братьев. Убили немцы.

– Но не русские!
– сорвался Василий на крик.
– Мы никогда не убивали детей!

Слепо пошел вперед, и Софья, шатнувшись, отступила. Белея лицом, закусив губы, вымолвила все же: <Ежели не считать смолян!>

Василий опустошенно прошел в горницу, не ощущая ни победы, ни удовлетворения. В голове и душе было пусто. Но за ним была страна, Русь, которую он должен был, обязан защитить. Его волость, его улус, в конце концов! Его, а не Витовта!

Этой весной, когда наконец весна прорвалась сквозь ледяной панцирь зимы, закружились сумасшедшие вихри. Ледяной ветер обжигал лицо, бесился, но в упругих струях нет-нет да и ощущалось веяние близкого перелома. Потом начались грозы. Рвало крыши с домов. В Нижнем вихрем подняло человека на лошади вместе с колесницею и понесло по воздуху. Колесница нашлась после на другой стороне Волги, на дереве. Мертвая лошадь валялась рядом, а человека так и не нашли.

В распуту никакое движение ратей было немыслимо. Потом пахали, потом косили, жали зимовую рожь, двоили пары. Размещали прибылое литовское войско Александра Нелюба.

Петр, отвоевавшись, возвратился в Москву, и плесковичи попросили отпустить к ним Константина Дмитрича, ибо война с немцами все не кончалась и не кончалась.

Меж тем Юрий Святославич, которому новгородцы дали в кормление тринадцать городов, рассорил в очередную с Новгородом (останавливал и облагал дикими поборами торговых гостей), воротился на Москву, и Василий, лишь бы только отделаться от нравного смоленского володетеля, дал ему в кормление Торжок, куда Юрий Святославич и уехал с верным своим соратником, князем Вяземским Семеном Михалычем и его супругою Ульяной.

С Софьей на сей раз произошла сшибка. Она не любила Юрия Смоленского, коего, надо сказать начистоту, не любили многие за гордость и спесь, непристойные беглецу, потерявшему свой стол, за гневливость и поваду поступать так, как ему угодно, не считаясь ни с обычаями, ни с законом, а смоленский князь оправдывался ссылками на западные примеры той же Польши, где володетели имели право жизни и смерти над своими подданными.

– Вот узришь, каков Юрий! Узришь, когда поздно станет!

На этот раз Софья оказалась права, хоть Василий и не поверил ей. Но не принять князя, не дать кормы Василий Дмитрич не мог. Того бы не понял никто, и его осудила бы вся земля.