Воля к жизни
Шрифт:
Шумные восклицания, музыка, говор И опять тихо.
— Дорогие друзья, — говорит Федоров. — Несколько дней назад немцы еще раз пытались окружить нас и стереть с лица земли. И еще раз это им не удалось. Почему? Разве не хватило бы им солдат, артиллерии и танков, чтобы разгромить наше соединение? Армия у них еще огромная, вооружена до зубов. Но захватчики — чужие всюду. Чужие они и здесь, как были чужими у нас на Черниговщине. И в этом главная их слабость. Там, на Черниговщине, мы действовали среди коренного советского населения. Здесь население было запугано, отравлено фашистской пропагандой, ложью националистов. Однако
Первый час ночи. Веселье в полном разгаре. Наливаю чарку, чокаюсь с Аней:
— За будущего врача — Аню Зубкову!
Она, поперхнувшись, отмахивается:
— Ой, Тимофей Константинович! Зачем шутить в такой день!
— Что такое? — подходит к нам Федоров.
— Аня обиделась. Считает шуткой мой тост — «За будущего врача Зубкову».
Федоров делает большие глаза:
— Почему шуткой?
Лицо у Ани раскраснелось.
— Алексей Федорович, какой же я врач? Этому нужно учиться много лет. Готовиться. А я уже все забыла, чему и в школе учили. Сколько времени ушло.
— А практика, которую вы здесь проходите! Разве она ничего не стоит? Будете учиться! Все будете учиться! Поможем, — весело, убежденно говорит Федоров.
Подрывник Соболев
Григорий Васильевич Балицкий, командир отряда имени Сталина, привез с собой раненого.
— Товарищ Гнедаш, доставил к вам бойца нашего отряда минера Соболева. Толковый человек, бывший техник-строитель. Оторвало взрывом кисти обеих рук. На левой руке осталось два раздробленных пальца. Наш врач в отряде его лечит давно, больше месяца, но говорит, что придется отрезать левую руку по локоть.
Соболева вносят в операционную. У него широкое круглое лицо, умные улыбающиеся глаза. Виноватая улыбка. Он стыдится своей беспомощности, своего ранения.
— Доктор, смогу ли я сам исправить свою ошибку?
— Какую ошибку?
— Говорят, минер ошибается только раз в жизни. Его ошибки исправляют другие. Я хотел бы сам исправить свою ошибку.
Снимаем бинты с левой руки. Тяжелое воспаление мышц, сухожилий, лимфатических желез, лимфангоит. Спасти руку можно, но это потребует длительного, сложного лечения.
Делаю Соболеву пять широких разрезов в плече и предплечье, риванолем и сульфамидами останавливаю воспалительный процесс, путем ряда последовательных пластических операций восстанавливаю большой палец, некоторое подобие указательного пальца.
Два пальца уже дадут Соболеву возможность самостоятельно есть, одеваться, продолжать воевать и даже писать. Но пока больной совершенно беспомощен. Руки его забинтованы. Он не может взять кружку, стоящую рядом с ним, не может держать перед собой книгу, газету. Сестры кормят его с ложечки.
Первые дни Соболев лежит молча, присматривается к порядкам в госпитале. Никогда ничего не просит. Видит, что таких, как он, совершенно беспомощных больных, в госпитале немало, а сестер не хватает, и они сбиваются с ног. Молчит. Ни на что не жалуется.
Аня особенно внимательно следит за такими молчаливыми, совестливыми больными. Даст пить, поправит постель, посидит рядом, поговорит. Занимается другими ранеными и вдруг оглянется и смотрит, как
Однажды, подходя к госпитальной землянке, слышу сильный, прекрасный голос и песню, хватающую за сердце:
Сбейте оковы и дайте мне полю, Я научу вас свободу любить.Кто это, где это? Как будто Лемешев поет в нашей землянке!
Георгий Иванович стоит под деревом в позе человека, застигнутого врасплох, смотрит вдаль и слушает песню, идущую из-под земли. Схожу по узким ступенькам, открываю дверь — поет Соболев.
Не всякому человеку открыта душа песни. Есть и сильные, хорошо поставленные голоса, которые, однако, не трогают, только играют чужой им мелодией, чужими словами. И есть голоса, умеющие вложить в простой напев глубокое, искреннее, свое чувство. Такой голос был у Соболева. Он пел народные песни и арии из опер так, словно сам их написал. И когда мы слушали, казалось, каждая песня рассказывает не о чем-то постороннем и далеком, а о нас, партизанах, о нашей лесной жизни.
Раненые наперебой просят Соболева: «Спой арию Ленского…», «Реве та стогне…», «Лучинушку…» И он поет. Поет безотказно, вдохновенно, радуясь, что может быть полезен людям. Вижу, как слезы блестят на глазах раненых и сестер. Но это не слезы уныния, это хорошие слезы. «Жить, жить, давайте жить еще энергичнее, еще дружнее!» — зовет нас песня.
Кривцов и Нюра видят, как трудно приходится нашему медицинскому персоналу, и стараются выздороветь поскорее. Кривцов тайком от меня упражняется в ходьбе без палочки. Нюра пробует вставать, хотя рана на ее левой ноге открыта.
— Что же она не заживает? Тимофей Константинович, почему моя рана не заживает? Сколько месяцев еще я буду так лежать?..
У меня осталось немного привезенной из Москвы сухой плазмы. Совсем немного. А что, если попробовать ввести в организм чуточку плазмы, только дать ему толчок, мобилизовать его для заживления раны? Организм выздоравливающего напряжен до предела. И, как коню, везущему на гору тяжелый воз, ему, может быть, достаточно лишь чуть-чуть помочь на крутом перевале, а дальше он сам справится.
Но вот беда— в чем растворить плазму? Последние ампулы с дистиллированной водой разбиты во время наших скитаний по лесу. Однако Зелик Абрамович что-нибудь придумает Я не сомневаюсь в том, что он найдет выход из положения.
Интересный человек наш Зелик Абрамович. К нему нужно привыкнуть. Он всегда ворчит. Он вечно встревожен, недоволен. Любую просьбу к нему воспринимает как личную обиду. И в то же время — нет просьбы, которую он не выполнил бы.
Осенью для лечения массового авитаминоза нам понадобился хвойный настой в огромных количествах. Командование обязало каждого бойца выпивать три кружки настоя в день. С утра до вечера Зелик Абрамович, разминая хвойные иглы, готовил настой, отцеживал его, ворчал, бранился, но всех обеспечивал тщательно приготовленным настоем. Потом мы решили, чтобы каждый боец по утрам массировал десны щеткой. Зубные щетки были лишь у немногих партизан.